Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Невольник твердил свой урок старательно и напряженно, а глаза мои застилали слезы отчаяния и гнева. И вдруг внезапно они высохли, и я подумала, что никогда, никогда не стала бы делать подобного.

Кентуккийцы, которых выбрал мистер Кэллоуэй, были гладкими и упитанными — другие не выдержали бы долгого путешествия вниз по реке, однако в Мемфисе партия пополнилась еще тремя, и эти трое были уже похуже: кожа их была сероватой и шелушилась, волосы — тусклыми и рыжеватыми у корней — признак недоедания у негров. Во время краткого пути от Мемфиса их, по распоряжению мистера Кэллоуэя, усиленно кормили со зловещей заботливостью страсбургца, откармливающего гуся для фирменного своего паштета.

В глубине комнаты напротив мистер Кэллоуэй наблюдал, как в деревянную лохань льют кипяток, после чего по его знаку один из приобретенных в Мемфисе негров, стянув рубашку и выпутавшись из штанов, подгоняемый тычками трости мистера Кэллоуэя, ступил в лохань. Все произошло так быстро, что я глазам своим не поверила. Чернокожий стоял в лохани совершенно голый, и белый пар клубился вокруг его исхудалого темного тела, а я глядела на него, и мне казалось, что я вижу это во сне, дурном и непристойном, и после первого шока, наблюдая эту картину уже хладнокровно, я чувствовала, когда вновь обрела способность чувствовать, себя виноватой, будто сама воображением своим нарисовала эту непристойность.

А потом я заметила обращенные на меня взгляды и ухмылки.

И я просто зажмурилась, как будто стоило плотно закрыть глаза — и все тут же исчезнет. Однако хихиканья не прекращались.

Тогда я устыдилась собственной слабости. Нечего трусить, надо открыть глаза.

Сгрудившиеся вокруг лохани трудились над негром — терли его щеткой, потом вытирали мешковиной, а после, впихнув в него очередную принудительную порцию кукурузного хлеба с салом, вдобавок натерли его жиром, смешанным с золой, так, чтобы кожа его блестела. В довершение негра обрядили в полосатые брюки, рубаху из набивного ситца, широкополую шляпу и рыжие башмаки — вид умопомрачительный, знай наших!

Что касается меня, то мистер Кэллоуэй, сочтя мою одежду «какой-то невеселой», приказал принести красную ленту. Ленту эту мне было велено обвязать на талии, сделав бант. Я честно попыталась выполнить распоряжение, но не смогла. Пальцы словно распухли, раздулись как тыквы или, вернее, как свиные пузыри, которыми я вместе с цветными детьми некогда играла в Старвуде, когда кололи свиней. Шэдди всегда припасал для меня эти пузыри и делал из них маленькие воздушные шарики.

— Черт! — рявкнул мистер Кэллоуэй, выхватывая у меня ленту. Тяжело дыша и посапывая, он кое-как завязал мне злополучный бант. Вот теперь веселья хоть отбавляй!

Надсмотрщик-мулат, выбрав из партии десяток невольников, построил нас и вывел на улицу.

— Только без глупостей, девочка! — приказал мне перед этим мистер Кэллоуэй.

Возможно, эти слова, возможно, вид прохожих на улице, обычных людей, спокойно идущих по своим делам, а возможно, свежий воздух, солнце и красота цветущей камелии, розовой на желтоватом фоне облупившейся стены, так подействовали на меня, что я совершенно неожиданно и непредумышленно совершила странный поступок. Поступок этот удивил даже меня саму. Я попыталась бежать.

Но не успела я сделать и двух шагов, как почувствовала на своем плече железную хватку руки мистера Кэллоуэя. Он с силой развернул меня к себе лицом, отчего я закричала, но прохожие лишь с любопытством оглянулись на нас. И по сей день я помню лицо одного из прохожих, как помню и того джентльмена, что стоял с поднятой рукой, когда меня увозили от отцовской могилы, — застывшая фигура эта навеки запечатлелась в моей памяти. Подобной застылости мистер Кэллоуэй, однако, отнюдь не проявил. Рванув меня за плечо, он приблизил ко мне лицо, губы его под черными усами раздвинулись, сердито зашевелились, обнажив желтоватые зубы.

— Дура, — произнес он, — дура проклятая! Хотела мне торги сорвать? Лучше не пытайся! Я и не таких обламывал, и тебе шею сверну, если на торгах не получу свои пять долларов!

Цепочка невольников под предводительством мулата-надсмотрщика между тем успела уже уйти далеко вперед. Люди двигались медленно, согнувшись, как двигаются батраки в поле, опасливо ставя ноги в башмаках на непривычно гладкий тротуар и слегка вытянув шею, поматывая головой из стороны в сторону, мерно, как бредущая к хлеву скотина.

— Давай поторапливайся, — скомандовал мистер Кэллоуэй, и я поспешила за ним по banquette — так в Новом Орлеане зовется тротуар, — держась поближе к оштукатуренным стенам домов, таким живописным в своем изящном многоцветье — разных оттенков серого, светло-бежевого, с резными балконами, утопающими в цветах и вьющейся зелени, свисающей фестонами под стать резным узорам балконов, мимо старой желтолицей мулатки в красном тюрбане и необъятной черной юбке; мулатка эта торговала сладкими пирожками, как я узнала позже, из рисовой муки и предложила мне пирожок: «Мадемуазель, мадемуазель, сюда, купите!»; мимо собора, где через открытые двери я увидела в сумеречной глубине теплившиеся свечи. И все время возле меня поскрипывали наваксенные сапоги мистера Кэллоуэя.

Мы приблизились к высокому красивому зданию на пересечении двух улиц, а точнее, Ройял-стрит и Сент-Луис-стрит, и через маленькую дверь черного хода вошли внутрь, где долго шли по каким-то коридорам, пока надсмотрщик не остановился и вся партия не собралась вокруг него; в полумраке, теснясь друг к другу, все ждали, и в тишине слышалось напряженное взволнованное дыхание.

Потом мистер Кэллоуэй провел нас в большой, благородных пропорций зал, украшенный колоннами, настенной росписью, с черно-белым мраморным полом — словом, красивее этого зала мне еще не доводилось видеть. В этом зале освещенные солнечными лучами сидели дамы и господа. И когда мы вошли, жмурясь от неожиданного солнечного света, взоры всех собравшихся обратились к нам. Под этими взглядами мистер Кэллоуэй вызывающе молодцеватой походкой, закусив сигару еще более лихо, чем обычно, прошел к возвышению, где стоял стол. Мы потянулись за ним.

Я забыла сказать, что здание это назвалось отель «Сент-Луис».

Торги начались, совершенно обычные, как я думаю, если не считать того, что элегантность обстановки заставляла аукциониста несколько приглушать зычные свои крики. Он выкликал тот или иной выставленный на продажу живой товар, перечисляя его стати и особенности и предлагал заинтересовавшимся осмотреть товар самолично. После этого следовал осмотр: проверяли зубы, осторожно выворачивали веки, сгибали и разгибали суставы, чтобы посмотреть, не хрустят ли, задирали юбки, приподнимали штанины, проверяя ноги, расстегивали ворот рубашки, чтобы удостовериться, нет ли на коже клейма — клейменный раб почитался плохим рабом, — внимательно изучали руки (если покупатель был владельцем хлопковой плантации, то его интересовали негры с сильными руками и гибкими ловкими пальцами — руки профессионального сборщика хлопка). И в течение всего осмотра тот или другой невольник стоял молча и неподвижно, с отсутствующим видом или же с легкой улыбкой, уверяя, что «Да, сэр, да, сорок три годочка прошло с той жатвы», как лгал седовласый негр, в то время как я ненавидела и его, и всех остальных.