Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Значит, это моя вина. Найди в себе я тогда силы помолиться, и все было бы иначе, и не была бы я сейчас здесь, в доме рабовладельца.

Но если виновата во всем я сама, то почему же возненавидела я Сета Партона?

Быстро поднявшись, я стала деловито вслух повторять какие-то слова, которые оказались таблицей умножения. Я твердила таблицу усердно, торопливо, как прилежная школьница, повторяющая урок. И лишь добравшись до умножения на три, я осознала, что делаю. Что ж, надо же на что-то опереться, если молиться не можешь…

Опамятовавшись спустя немного и придя в свое обычное состояние, если не считать какой-то странной вялости, я увидела, что служанка несет мне поднос. Это была темнокожая девушка в платье из грубой ткани, чистом белом фартуке и косынке. Звали ее, как она сказала, Долли. Она спросила, как меня зовут и с нескрываемым любопытством принялась меня разглядывать. Я же не так откровенно, но тоже ее разглядывала, пытаясь угадать ее положение в доме. Но гладкое темное лицо ничего мне не сказало, за исключением того, что характер у девушки, должно быть, неважный, а туповатостью она прикрывается как щитом. В общем, Долли мне не понравилась.

Предоставив мне есть в одиночестве, она ушла, и я с удовольствием поела, хотя пища пахла весьма непривычно. Потом меня сморил сон, и я легла поспать, а проснулась уже в сумерках. С наступлением темноты с юга и востока стала двигаться гроза, освещая небо зарницами. Молнии вспыхивали, выхватывая из темноты то край грозовой тучи, то карниз или водоскат, то печные трубы на крыше.

Забравшись в кресло у окна, я глядела, как наступает ночь.

Уже в полной темноте в комнату вошла та высокая, с янтарными глазами — она несла лампу — в сопровождении Долли с новым подносом. Я видела, что, войдя в комнату, она не сразу заметила меня, примостившуюся сбоку возле окна, с головой, прислоненной к раме. Видела я и то, как она окинула комнату быстрым тревожным взглядом и только потом обнаружила меня в темноте.

— Voilà [10] Вот ( фр. ). , — сказала она, ставя лампу.

Потом, глядя мне прямо в лицо, проговорила:

— Почему не зажжешь лампу? — И жестом указала на лампу на прикроватном столике.

— Почему? — рассеянно переспросила я. — А зачем? — И разволновавшись от собственных слов, я резким жестом взмахнула рукой, как бы отвергая предложенное, и выкрикнула: — Да, зачем? Почему я должна ее зажигать, если мне все равно, свет или тьма!

Женщина слегка пожала плечами. Потом сказала:

— Нет такой вещи, как все равно . Всегда есть разница.

— Не для меня, — возразила я.

Она все глядела на меня с этим ее выражением спокойной отстраненности, и я вдруг поняла, что не в силах больше выносить этот взгляд, и выпалила:

— Я знаю, почему вы так смотрите! Да, знаю! Это потому, что вас поставили следить за мной и вы думаете, что можете уследить! — Еще не кончив это говорить, я увидела, что от моих слов она ничуть не переменилась в лице, и, приподнявшись с кресла и схватив ее за плечо, я стала трясти ее, выкрикивая: — Но вы не уследите, не можете уследить! Я в окно выпрыгну! Нарочно разобьюсь, чтоб доказать вам! — И придвинувшись к ней вплотную, докончила, понизив голос чуть ли не до шепота: — И тогда что вы станете делать?

Обратив ко мне свое безмятежно-спокойное лицо, она перевела взгляд вниз на мою руку, стискивавшую ее плечо, а потом опять взглянула мне прямо в глаза.

— Что я стану делать? — задумчиво сказала она и ответила сама себе: — Наверное, плакать стану.

— Да! — воскликнула я с горечью. — Из страха перед ним! О, я видела, какое стало у вас лицо, когда, войдя, вы не увидели меня в комнате! Вы испугались! Испугались того, что он может сделать!

— А тебе известно, что он может сделать? — спокойно осведомилась она.

— Избить вас! — ответила я, радостно представив себе, как Хэмиш Бонд бьет ее — стегает хлыстом или бьет своей тростью с набалдашником и как невозмутимое лицо ее морщится от боли.

— Нет, — сказала она, — он будет меня утешать. Потому что и сам расстроится.

— Расстроится из-за двух тысяч долларов, — сказала я.

— У него таких тысяч много, — ровным голосом заметила она и, высвободив плечо из моих внезапно ослабевших пальцев, направилась к двери.

Не доходя, обернулась ко мне:

— Не забудь опустить москитную сетку. Сейчас самый сезон. — И пошла к двери.

— Послушайте, — позвала я ее. Она опять обернулась. — Послушайте, ведь вы его рабыня, правда?

Она взглянула на меня, взглянула издалека, поверх стоявшей между нами лампы.

— Une esclave [11] Рабыня ( фр. ). , — повторила она. И потом: — Да… да, можно назвать это и так. — И растворилась в сумраке холла.

Все это время Долли стояла у стены, хотя я о ней забыла. Теперь она выступила вперед, чтобы забрать поднос с грязными тарелками. Приподняв поднос и косо держа его, словно ноша эта была непомерна для слабых ее рук, она бросила на меня взгляд из-за грязных тарелок и сказала:

— И я… я тоже рабыня.

И подошла поближе. Поднос в ее руках совсем накренился, и я чуть было не остерегла ее, не сказала, что тарелки сейчас упадут. Но остановило меня ее лицо — выражение хитрости, самодовольной наглости, какая-то тайная, скрытная жизнь, таившаяся за маской неподвижной угрюмости.

Наклонившись ко мне, она сказала:

— Да… и ты тоже… скоро поймешь, что и ты не лучше.

И не успели эти озадачившие меня слова растаять в воздухе, как она уже выскользнула за дверь, и мне показалось, что в темном холле раздалось ее хихиканье.

Едва на лестнице замерли шаги Долли, как я подошла к двери и внимательно осмотрела ее. Дверь была тяжелой, с железным замком. Снаружи в замок был вставлен ключ. Я сунула ключ в замок изнутри, закрыла и заперла дверь. Кроме замка на двери была массивная задвижка. Я заперла и на нее. Потом съела немного из того, что было на втором подносе. Я сидела, съежившись, в кресле у стола, на котором горела лампа, то и дело поглядывая на дверь. Из темноты на свет летели насекомые и вились вокруг сверкающего шара лампы.

Вскоре я поднялась и, сняв только платье и башмаки, прилегла на постель. Я опустила baire [12] Полог ( фр. ). . Но спать я не собиралась. Ну а если нечаянно усну, дверь все же заперта. Пытаться ее взломать — значит разбудить весь дом. Гасить лампу я тоже не стала.

Долго я лежала так с широко раскрытыми глазами, без сна. Издалека с улицы доносился чей-то смех. Когда ветерок трогал baire надо мной, я ощущала запах реки. Однажды послышался пароходный гудок. Я неустанно напрягала слух, вслушиваясь в тишину дома, не раздастся ли некий звук. Мерное, как метроном, постукивание.

Я ждала этого звука, и если бы услышала его, то знала бы, что делать. Как только этот человек появится в дверях, я брошусь вниз с балкона, разобьюсь о камни тротуара. Да, я сделаю это быстро, буду проворнее, чем он. Ведь он калека. Я сумею это сделать. И решив так, я почувствовала, как быстро и коротко вырывается изо рта мое дыхание. Как ни странно, я почти желала этого дикого сумасшедшего прыжка, этого акта мести.