Роберт Уоррен - Воинство ангелов

А потом меня, словно уличенную в чем-то позорном, внезапно охватил стыд, и, почувствовав, как вспыхнули щеки, я склонилась над шитьем, притворяясь, что с головой ушла в работу.

Я так погрузилась в свое рукоделие, что услышала голос незнакомца, только когда он был уже совсем рядом. Когда он заговорил, я так и подпрыгнула. Подняв глаза, я увидела негра — грума или конюха, — стоявшего возле окна и заглядывавшего в комнату снаружи. Немолодое темное лицо улыбалось Мишель. Он заговорил неспешным голосом, глотая слова и звуки, как говорили темнокожие в наших краях.

— Ми-шель, здорово, Миши-детка!

Человеку этому можно было дать лет пятьдесят, он был седоват, с лицом темным, грубоватым и морщинистым; резкие морщины придавали лицу его насмешливое выражение, но насмешка эта была не злобной, а хитровато-дружелюбной. Насколько я могла судить по наклоненному над подоконником торсу, человек этот был невысок, но широкоплеч, жилист и скорее худощав, нежели плотен. Засученные рукава рубашки обнажали оплетенные венами руки с не очень развитыми, но крепкими, как у молодого, мускулами. С подоконника в комнату свешивались его кисти, и кисти эти были непропорционально велики для тонких его запястий. Казалось, что принадлежат они другому телу или, вернее, живут своей, отдельной жизнью и в любую секунду могут от ленивой и вялой пассивности перейти к напряженным и активным действиям.

Мишель он назвал Миши-детка , хотя меньше всего женщина эта располагала к фамильярности. Я ожидала он нее отповеди за такое обращение.

— Миши, — сказал он, — ты принесла бы мне чего-нибудь — мясца с хлебом или другую какую еду. Проголодался я, знаешь… Фам-фам меня малость одолел, ей-богу!

— А если ты faim [15] Голоден ( фр. ). , — с добродушной суровостью проговорила Мишель, — то почему бы тебе не попросить чего-нибудь на кухне?

Широко улыбнувшись, мужчина покачал головой.

— Ой, нет, детка, — вкрадчиво сказал он, — лучше ты принеси. Так вкуснее будет.

Воткнув иголку в материю, Мишель встала и положила работу на стул. Я заглянула ей в лицо, но выражение его было непонятным. Она вышла из комнаты — быстрая, прямая.

Мужчина обратил взгляд на меня, словно впервые заметил. Во взгляде этом светилось дружеское, ласковое любопытство.

— Слыхал о тебе, — объяснил он. — Кентуккийка, значит. — Потом добавил: — Я-то из Теннесси. Правда, давно уж как сюда привезен. Но Теннесси я по-омню… Там девушки знаешь какие, симпатичные да горячие… Люблю симпатичных девушек! Вот и на тебя смотреть мне очень даже приятно.

Он перегнулся через подоконник, и морщинистое лицо его сморщилось в мальчишески-снисходительной ухмылке. И тут его окликнул голос Мишель:

— Джимми!

Она появилась во дворе и стояла неподалеку от лошади, держа тарелку в одной руке и стакан молока в другой. Мужчина подошел к ней и, встав напротив и молодцевато расправив плечи, воспользовался ее беззащитностью: положил руку ей на затылок и, притянув к себе ее лицо, потому что был несколько ниже, звучно чмокнул в губы.

Потом он отстранился и, взяв из ее рук стакан и тарелку, осклабился. Даже издали было видно, что Мишель покраснела. На губах ее тоже заиграла легкая улыбка — улыбка милая, ласковая, — и тут же она отвернулась.

Улыбка совершенно не подходила этому лицу, и меньше всего я готова была увидеть сейчас эту улыбку. Удивляясь и недоумевая, я склонилась над своим вышиванием. Я чувствовала неловкость и одиночество. Почему меня так задела эта сцена? Мне хотелось забыть ее, выбросить из головы.

Но мне не удалось это сделать. Мишель между тем вернулась и села на свое место, после чего спросила меня — спокойно и как бы между прочим подняв на меня глаза:

— Что он тебе сказал?

Виновато вздрогнув от такой ее проницательности, я промямлила:

— Что он мне… про кого вы говорите?

— Про него, — сказала она с легким оттенком нетерпения, как мне показалось, раздраженная моей простодушной непонятливостью.

За окном, за солнечной полянкой, где все еще стояла лошадь, мужчина ел свой сандвич, присев на корточки в тени конюшни, а на земле перед ним стоял стакан молока.

— Что он тебе сказал? — повторила Мишель.

— Да ничего особенного, — ответила я. — Сказал, что слышал, что я из Кентукки. — Говоря эту ложь, я чувствовала, что краснею.

— Ты не должна позволять ему лезть к тебе, — заметила она. — Он такой. Он лезет, а ты не обращай внимания. Обижать его не надо, но не обращай внимания.

Что она такое говорит? Я задавала себе этот вопрос, чувствуя, что во мне закипает гнев оттого, что меня уличили во лжи. Или оттого, что я не знаю, зачем лгала? И другой гнев: она говорит так со мной, потому что принимает меня за негритянку. Как и этот мужчина.

Да, он тоже принимал меня за негритянку, считая ничем не лучше себя. Он заигрывал со мной, говоря мне то, что говорил о симпатичных горячих девушках. Симпатичных и горячих. Мне опять виделось морщинистое лицо в окне в окружении виноградных листьев, похотливое и старое негритянское лицо, и меня обуяли гнев и отвращение.

И тут же, в ту самую минуту, как передо мной возникло это лицо, я вспомнила и его обнаженные темные руки, изящные крепкие мускулы на мальчишески тонких костях, сплетения вздувшихся вен под гладкой кожей и на коричневом сгибе руки, там, где кончался засученный рукав, мелкие светлые капельки пота. И я совершенно ясно и отчетливо поняла, что хотела бы, потянувшись, дотронуться до этой руки.

Интересно, только ли сейчас возникло во мне это желание, когда в воображении возник его образ, или оно таилось во мне и раньше при взгляде на него, хотя я этого и не сознавала, а Джимми, Джимми знал это, и отсюда его ласково-снисходительная улыбка?

Мне захотелось вскочить и броситься вон из комнаты.

Но голос женщины, все звучавший, вдруг произнес:

— …и мой муж.

Нелепость этих слов как обухом по голове ошеломила меня. Я выдавила из себя недоверчивое: «Он?», и тут же промелькнула мстительно-радостная догадка: так она ревнует, вот оно что, оказывается, ревнует! Но словно читая мои мысли, она сказала:

— Говорю это не потому, что ревную. Просто он такой человек. Когда понесет — не удержишь. Может, и у Долли ребенок от него.

— У нее есть ребенок?

— Да, и может быть, от него, хотя он и отказывается напрочь. И она говорит, что ребенок от Рору, но ведь она…

— А кто это, Рору?

— Со временем узнаешь. Называет себя хозяйским к’ла . Увидишь. А Долли говорит, что он отец ребенка, потому что сама за ним бегает. Но всем известно, что она врунья. Она и на хозяина наговаривала, я знаю это… А ребенок у нее, похоже, от Джимми. От кого же еще? Ну а если это Джимми… — Она осеклась и, оторвав иголку, пожала плечами.