Роберт Уоррен - Воинство ангелов

— Так или иначе, — продолжала она, — мы с Джимми понимаем друг друга. И я нужна ему. И… — Она опять помолчала и, глянув прямо мне в глаза, словно собираясь с силами для такого признания, выговорила: — …и мне он нужен, а это в жизни кое-что да значит. Немного, но все-таки.

Не знаю почему, но взгляд ее и это признание смутили меня. И как я понимаю это сейчас, не только смутили. Неясно, не отдавая себе в этом отчета, я надеялась на счастье, мечтая о любви, о жизни радостной и наполненной: ведь я была юной, а в юности мечты безотчетны, как нечто само собой разумеющееся. Они естественны, как дыхание. И даже в моем тогдашнем положении — в чужом краю, чужом доме — мечты эти продолжали теплиться во мне. И потому услышать признание женщины в том, что она готова принимать жизнь такой, как она есть, довольствоваться малым, не мечтая о большем, было для меня равносильно шоку и вызывало глубокое внутреннее смятение. Словно что-то в ее взгляде могло заразить и лишить надежды. И я поспешила опустить глаза, погрузившись в работу.

Но о какой надежде могла идти речь? На что было надеяться мне, рабыне?

Закончив букву «Б», я притворилась, что вот-вот приступлю к орнаменту — волнистой линии под ней, тройному завитку. Я разглядывала узор, словно в нем было мое спасение.

— Знаешь, что это? — вновь услышала я голос.

— Про что вы?

Указательным пальцем она дотронулась до моего узора — волнистой линии под буквой «Б».

— Это море, — сказала она.

— Море? — Я подняла взгляд, перед которым, должно быть, при этих словах мелькнуло видение чего-то просторного, вольного, того, что мы обычно связываем с понятием море .

— А знак этот здесь потому, — продолжала женщина, — что он… — Палец ее переместился по лежащей на моем колене салфетке к самой букве «Б», — …много плавал в море.

Я вглядывалась в смелый росчерк инициала, словно он мог раскрыть мне некую тайну.

— Торговал, — сказала женщина. — В каких только странах не побывал, чего только не видел! — Она коснулась пальцем лба, словно желая показать то место, где под обветренной кожей крутого квадратного лба Хэмиша Бонда, над серыми выпуклыми глазами и черными бровями хранилось то, что он видел и помнил.

Я мысленно представила его себе на корабле, на капитанском мостике, или как там еще зовется эта часть высоко над палубой, — представила, как этот корабль разрезает бурные волны и соленые брызги летят ему в лицо, а он словно не чувствует этого, оставаясь недвижным, сосредоточенным над бурным волнующим морем. Губы его приоткрываются, и сильный звучный голос перекрывает рев ветра. «Ставлю две тысячи долларов! Две тысячи!» — произносит этот голос.

И в ту же секунду видение исчезает. Я вновь оказываюсь в обычной уютной комнате, и собеседница моя, поднявшись и положив шитье, говорит, что должна посмотреть, как идут дела наверху, после чего уходит.

Оставшись одна, я сказала вслух в пустоту:

— Мне надо выбраться отсюда! Выбраться из этого дома!

Но я не выбралась. Вместо этого я направилась по темным сумрачным коридорам в глубь дома, в кухню. Мне нужно было увидеть ребенка Долли.

Склонившись над стоявшей на стуле корзиной, я разглядывала крохотное темнокожее существо, спавшее так крепко, что даже ползавшая по голой грудке муха не могла его разбудить.

Я все еще стояла над колыбелью, когда послышалось резкое:

— Что это ты здесь делаешь?

— Малыш… — начала оправдываться я и тут же осеклась. Потом сказала: — Какой хорошенький малыш!

— Если ты так любишь хорошеньких детей, — хмуро сказала Долли, — то почему бы тебе не завести своего? Дело нехитрое.

При этих словах я услышала, как за кухонной дверью в неосвещенном холле кто-то захихикал.

— Не трогай его, — продолжала Долли. — Насилу угомонился, а если разбудишь, голову оторву!

К вечеру я услышала постукиванье трости по камням патио и на лестнице в холле. Шаги приближались, и на пороге, заполнив собой дверной проем, возникла фигура Хэмиша Бонда.

— Можно войти? — спросил он и, когда я кивнула, вошел. Вошел и встал возле стола, на котором уже горела лампа. В левой руке его был сверток, и он протягивал этот сверток мне. — Тут вот кое-что для тебя, — сказал он своим звучным голосом и, замявшись, добавил: — Думал, может, тебе понравится.

Протянув руку, я взяла сверток.

— Спасибо.

Он ждал, пока я разверну сверток, но я не пошевелилась, смутно чувствуя, что такой сдержанностью приобретаю над ним некое преимущество, побеждаю.

Переступив с ноги на ногу, он прочистил горло.

— Я уезжаю, — сказал он, — через пару дней. В мое отсутствие, если тебе что понадобится, скажи Мишель.

— Спасибо, — ответила я, — но мне ничего не надо. — Слова эти также дали мне ощущение победы.

— Спокойной ночи, — сказал он, направляясь к двери. На полпути он остановился, оглянулся. — Как ты хочешь, чтобы я тебя называл?

Не подумав, я машинально назвала имя, к которому привыкла с детства:

— Мэнти. Меня звали Мэнти.

Он как бы взвесил мой ответ, после чего возобновил прерванное движение к двери.

— А это так просто, — сказал он, — пустяк. Я думал, может, тебе понравится.

Он словно извинялся.

Потом, отвернувшись, опять сказал:

— Спокойной ночи, — и добавил неуверенно, словно на пробу: — Мэнти…

И в следующую же секунду оказавшись за дверью, он скрылся из поля моего зрения.

Но имя, само звучание его, отозвалось в душе какой-то светлой радостью.

И тут же меня охватил стыд, стыд за радость, которую доставило мне собственное имя в устах этого человека, по сути, ненавистного мне, хозяина, купившего меня за две тысячи долларов как товар, как одушевленный кусок мяса ему на потребу, как прихоть, игрушку, что в любой момент может оказаться выброшенной, лишней. Какой позор, что втайне мне хотелось, чтобы он называл меня этим именем, что имя, им произнесенное, развеяло мой гнев и, вопреки всякой логике, вернуло меня в мир радостной детской вседозволенности.

Однако, наверное, реакция моя была вполне естественна: ведь строго говоря, я и была почти ребенком, жестоко выхваченным из привычного мирка и брошенным в совсем другую реальность, полную смутного пугающего мрака и безотчетного ужаса. Можно сказать, что мной было утеряно собственное мое я.

Но настроение мое тут же переменилось, и я отшвырнула сверток, который подарил мне хозяин, сверток в пестрой бумаге, перетянутый лентами.

Позже, когда пришла Долли, я сказала ей, безразлично махнув рукой в сторону свертка:

— Возьми, что бы это ни было.

Это оказались конфеты, карамельки — такие обычно дарят детям, и увидев это, я почувствовала, как гнев мой вспыхивает с новой силой, а Долли между тем положила карамельку в рот и сейчас, стоя с открытым ртом, жевала лакомство, сосредоточенно, с увлеченностью наивной и, как мне показалось, грубой — грубость эта вызывала отвращение.