Михаил Гиголашвили - Кока

Лик царицы неуловимо преследовал Коку всю жизнь: когда он видел женщину, ему сразу становилось ясно: нет, это не царица Тамар!.. И взгляд не тот! И глаза не те! И стать не та! И улыбки – не те!.. Наверно, поэтому Кока никак не мог жениться – в живых девушках всё было не так, как у великой царицы…

Но нет! Одна его любовница, Элико, была похожа на царицу! Она была красива, он любил её, ревновал, а как-то раз даже набросился на машину, полную парней, которые подвезли её к дому, у которого он караулил уже пару часов. Держа правую руку в кармане (словно там пистолет), Кока властным движением левой руки остановил машину, громко спросил, кто такие, отчего парни в машине струхнули и поспешно объяснили, что они – родственники, подвезли Элико с келеха. “Проезжайте!” – не вынимая руки из кармана, разрешил Кока, и машина поспешно рванула с места. Да, он страдал в любви и от любви, а женщинам нравилось, что он шумит, проверяет, ревнует – значит, любит…

В итоге эта красивая, но (как все красивые) странная Элико оказалась вруньей высшего пилотажа. О себе рассказывала, что её отец – богатый цеховик, денег куры не клюют, сам ездит на “мерседесе”, носит золотые часы и запонки, ведёт разгульный образ жизни, ни в чём себе не отказывает и, чувствуя вину перед дочерью за развод, всё время задабривает её подарками и деньгами – вот вчера дал пару стольников, пошли в ресторан?.. Ну, раз цеховик с золотыми запонками дал – почему не пойти? И Кока ходил, то с Нукри, то с Рыжиком, то с покойным Художником, врунья платила за всех, покупала на всю компанию гашиш и таблетки, приглашала в загородные рестораны – словом, изо всех сил показывала свою любовь к Коке и уважение к его друзьям.

А потом выяснилось: никакого папы-цеховика нет и в помине, а деньги она занимает у кого попало, не отдаёт, хитрит и виляет, что-то продаёт и перепродаёт, не гнушаясь мелкими кражами и прикрываясь то больной матерью, то сестрой, попавшей под трамвай. Кока поскандалил с ней. Она как будто притихла, а на самом деле, обобрав всех своих знакомых, начала тайно занимать деньги под Кокину семью: дескать, у Гамрекели бабушка больна раком, срочно нужны деньги на операцию, только никому об этом не говорите, неудобно, они скрывают. Многие сололакские старожилы знали семью Коки, давали деньги, но одна старушка позвонила узнать, как здоровье бабушки. Тогда и вскрылись все пружины и винтики этих грязных обстоятельств, после чего брезгливый Кока заплатил за лгунью долги, но больше желания встречаться с ней не имел, хоть и понимал, что делала она всё это для того, чтобы казаться важной и нужной Коке и его друзьям…

…Поздно вечером дверь лязгнула. Какун сурово позвал:

– Одумался? Ещё драться будешь? Вперёд!

В камере его встретили с уважением: усадили за стол, начали кормить бутербродами, поить чаем. Замбахо накинул ему на плечи свою куртку:

– Замёрз наверно? Кожак согреет! Мы тебе подгон подослали!

– Спасибо, друзья! Всё в ёлочку! – отвечал растроганно Кока, пил горячий чай, ел бутерброды с бастурмой и думал: какое счастье сидеть в светлой камере с людьми за столом! На радостях он заключил мир с Рудем – тот через силу повинился за мат, что было милостиво принято: понятно, вырвалось, понятно, не хотел, понятно, сболтнул, всё ясно, хоккей! Проехали!..

Как-то в кормушке возникла жирная морда Сала.

– Гамрик, ты же вроде во Франции жил? По-немецки шпрехаешь?

– Ну.

– А подь сюда. Понимаешь, какое дело. – Сало говорил, стоя у открытой двери (все насторожились). – Тут немчик попался, ни слова по-нашему не сечёт, балакает что-то на своём, никто не волокёт. Чего-то возмущается, слюной брызжет. Чего ему надо, прошу, узнай!

– Раз просишь – узнаю! – сурово сказал Кока, вылезая из-за стола.

На втором этаже они подошли к камере под номером 22.

Сало сказал что-то в кормушку, отпёр дверь. В коридоре появился щуплый, всклокоченный, как воробей в луже, парень европейского вида в дорогой куртке с пятнами крови и удобных шузах на застёжках. Он щурился, мигал глазами.

– Я понимаю по-немецки. Меня зовут Кока. Вы кто? В чём дело?

– Ну, слава богу, хоть кто-то! – обрадовался парень. – Я – Ингольф Хёффель, спелеолог, знаете, что это такое? Изучал на Кавказе карстовые пещеры. Вечером сидел у костра, пил чай. Появились какие-то пьяные монстры, деревенские дылды, отняли камеру, фонари, каску с лампой, порвали тетради с записями, избили зачем-то, очки растоптали, а потом сами вызвали милицию, что-то ей наговорили, я же ничего не понимаю и не вижу без очков, у меня минус семь диоптрий! Меня забрали, переводчика нет. Они что-то спрашивают, я не понимаю. Вот бумагу дали. Что тут написано, будьте добры пояснить! – с надеждой подал Ингольф мятый лист. – Здесь сидеть невозможно! Это какой-то ад! Срут там, где едят! На что это похоже? У нас свиньи лучше живут!

– А вы какой немец? Осси или весси?

– Какая разница? Сейчас всё едино. Весси. Из Бремена. Что там написано?

– Написано, что гражданин Ингольф Хёффель, будучи в нетрезвом состоянии, ругал Россию и осквернял пещеру, мочился на стены, а на замечания молодёжи вести себя прилично набросился на них с кулаками, они вынуждены были обороняться. Таким образом, действия гражданина Хёффеля Ингольфа подпадают под статью “Хулиганство”, часть вторая, до пяти лет…

Кока перевёл, как мог. Ингольф обомлел:

– Что? Они хотят меня тут пять лет держать? Я требую консула!

Кока сказал об этом Салу, тот захлопал глазами.

– Где ж я ему консула найду? Завтра начальник придёт – разберётся. Пусть он главначу про консула цынканёт, а наше дело маленькое: выпустил-повёл-привёл. Переведи, пусть до завтра тихо сидит и не буянит, не то сокамерники ему шею намылят будь здоров. Мигом под телеграфный столб отшлифуют!

Кока перевёл и это. Ингольф в отчаянии схватился за голову:

– О, готт! Что это? Как? Говорила мне Марта – куда тебя несёт к русским, ты что, сдурел? И она была, как всегда, права! Я, дурак, поверил, что тут перестройка, демократия, русские стали цивилизованными, вышли из-за железного занавеса и всё теперь будет, как у нас на Западе! И вот результат! Конец! Конец! Тут нормальный человек выжить не может! Это какое-то Средневековье! И очков нет!

Сало дождался конца монолога и указал дручком на дверь:

– Давай! Нах хаус, на хрен! Партизанен! – Ингольф, опустив плечи и голову, ощупью ушёл в камеру, а Сало, запирая дверь, ворчал: – Последнее дело – с фирмо́й связываться! Тут сидел один французик, так тоже покоя не давал доёбками про грязь и тараканов, пока зэки его не отоварили за милую душу – тогда заткнул хлеборезку!

С немцем так просто не кончилось. Наутро Коку вызвали переводить к главначу. Туда доставили Ингольфа – тот затравленно и уныло топтался, оброс кустиками щетинок.