Михаил Гиголашвили - Кока

Но Замбахо строго осадил их:

– Харэ гнилой базар нести! Не то распишу вам табло! Здесь войны нет! Здесь мир и дружба! У нас всех общий враг – менты!

Али-Наждак, бормоча проклятия, ушёл смотреть, охладилось ли шампанское, лежащее в раковине под проточной водой. Но Гагик не унимался, стал теперь цепляться к Лому:

– Змей, бана, без р-руков, без ногов, без зу́бов, без ушов – и на охот ходит. А если тебе, Лом, р-рук-ног обр-р-рубить – ты чего делать будешь?

– Себе руки-ноги руби, меня оставь в покое, – огрызнулся Лом.

– И кто выходит умный, эли? Ты или змей? – не унимался Гагик, пока Лом не замахнулся на него:

– Хлебало залепи, ублюдок, пока кондратий тебя не обнял! Отхватишь, обезьяна бесхвостая!

– А ты – бычар-р безмозглая, клянусь мамой-джан!

– Ты, чурка, знай своё место, а то русскому человеку уже места нет на своей земле! Всё захватили черножопые! Вас колючей проволокой отделять надо! – закипятился Лом.

– А, за Р-р-русь уср-русь, да? – закричал Гагик, жестом разрывая на груди рубаху, как партизан перед расстрелом. – Ты злой, бана, как мар-ркиза де Сада!

Замбахо поднял голос:

– Хватит собачиться, не то в нюх дам, кто за нацию или веру всякую херню вякать будет! Ясно? – Потряс складным тонким ножом, оставив его на видном месте на столе, а Гагика, уже мирным тоном, попросил посмотреть, как там зэковский торт – остудился ли?

Время шло к двенадцати. По тюрьме волнами плыл шум – камеры гудели, вопили, пели. Вспоминали, как смешно вертухаи с бородой и в юбочке крутили и вертели задами, а сейчас, верно, уже беспробудно дрыхнут, если по дороге не попадали с лестниц.

– Хоть бы упали, ноги поломали, руки вывихнули!

А Коке вспомнилось, как однажды в Ленинграде, в весёлой поездке, полной курева, таблеток и девок, он полез, в стельку пьяный, принимать душ перед свиданием, поскользнулся, упал и вывихнул руку… Адская боль, горячая вода хлещет, он намылен – кого звать на помощь?! Пришлось самому вправлять, отчего боль из сильной превратилась в адскую: он дёргал обвисшую руку так и эдак, пихал её куда попало, и эта мука продолжалась до тех пор, пока кость случайно не встала на место. Но молодость и алкоголь!.. Даже после получаса мучений он, проклиная свою чистоплотность, всё-таки домылся и поволокся на свидание, во время которого, повесив больную руку на шейный ремень, кое-как управлялся свободными членами, иногда даже забывая, что недавно чуть не окочурился от болевого шока!..

Вдруг вспухла перепалка между Хабой и пьяным в дупель Ломом: тракторист, упрямо тряся головой, опять зло заговорил, что Сталин правильно делал, что чеченцев выселял.

– Вы со своим Дудаевым – предатели, и больше никто! Чуть что – тут же отпрыгнуть норовите! Когда весь народ воюет, вы гауляйтера фашистского хлебом-солью встречаете! Правильно Берия провёл операцию “Чечевица”!

Хаба, играя желваками, отвечал:

– Опять завёл свой поганый язык? Вы – главные позорники! Триста лет нас воюете – завоевать не можете, хоть вас миллионы, а нас – десятки. Вы все пьяницы, и бабы ваши шлюхи, клянусь аллахом! Скоро уберётесь с Кавказа! Понял, баран рогатый?

– Кто баран? Черножопый, фильтруй базар! – закричал Лом, набычившись и угрожающе двигая плечами.

Хаба с гримасой передразнил:

– “Фильтруй… базар…” Ты кого, козёл, черножопым назвал?

Лом мотал головой, размашисто рассыпая слова:

– Я – русский! И тут всюду – мой дом! А вот вы кто такие – никто не знает! Только с пальмы соскочили – и давай свои законы всюду ставить!

У Хабы задрожали руки.

– Какой это на хер твой дом? Это Кавказ, наш дом, храни его аллах! Это вы на деревьях сидели и дерьмо жрали, когда тут жизнь цвела! Вы, дикари, пришли и всё обгадили, как и всюду, куда нос свой вонючий суёте, да покарает вас аллах!

– Вас уже покарал, ёб вашу мать! – огрызнулся Лом.

Трудно уловить, кто первый ударил, но вдруг полетели миски и бутылки, Хаба вскочил на стол и кинулся сверху на Лома. Тот отбивался, как мог, сумел вывернуться, вскочить на ноги, но Хаба вцепился зубами ему в щёку. Кровь с лица Лома лила обильно, однако он не обращал внимания и всё кидался на Хабу. От его удара чеченец полетел спиной на “телевизор” – со звоном посыпалась всякая мелочь из ячеек.

– Ар давехмарот? [196] Не поможем? (груз.) – с волнением спросил Кока, видя, что Али-Наждак ручищей удерживает Рудя (тот тоже порывался в драку), но Замбахо обронил:

– Твитон изамс! [197] Сам сделает (груз.). – хотя на всякий случай взял со стола свой складной нож.

И правда – Хаба, оттолкнувшись от “телевизора”, сбил Лома с ног и молотил его так, что во все стороны летели кровавые ошмётки. А когда тракторист сумел как-то подняться, Хаба схватил со стола хлебную заточенную ложку и со всего размаху ударил ею Лома в задницу.

Крики, суматоха! Хаба стоял с кровавой ложкой, тяжело дыша, озираясь, как волк в загоне, но никто к нему не лез. Стало так тихо, что слышно было, как потрескивает зэковский торт, растекаясь по полу, – его в сумятице уронили с подоконника, и все труды Гагика пошли насмарку.

Замбахо кинулся к Лому (тот, сидя на полу, весь в крови, зажимал рукой порванную щёку):

– Эй, Лом! Скажешь, на гвоздь напоролся! Понял? Тёща! Трюфель! Сюда! Перевяжите ему лицо! С жопой ничего не случится, ложка чистая была. Но тоже перевязать!

После чего пьяно стонущего тракториста кое-как уложили на нары возле удивлённого Лебского.

Замбахо приказал придурку срочно отмыть всюду кровь, что тот и стал делать, украдкой подъедая с пола рассыпанную еду. Гольф, ретировавшись на верхние нары, подслеповато щурился оттуда и спрашивал, путая русские и немецкие слова:

– Was ist los? Чтьо драк? Warum [198] Что случилось? Почему? (нем.) драк? Зачема so etwas [199] Такое (нем.). ? – Но никто не отвечал – не до него.

Замбахо поднял голос над ухом Лома:

– Лом, слышь! На гвоздь напоролся! Никакой драки! Новый год, то-сё! Выпил! Понял, нет? На гвоздь напоролся сам, по пьяни…

– Лучше говорить, что бутылка разбилась, – предложил кто-то, но на него шикнули: опера не идиоты, понимают, что бутылка не живая, прыгать сама от лица до задницы не может, да и нет в тюрьме стеклянных бутылок (этого правила вертухаи придерживались строго, после того как широкой “розочкой”, обломком банки из-под огурцов, были зарезаны два зэка и ранен вертухай).

Из коридора тем временем зазвучало транзисторное новогоднее пипиканье, отсчёт секунд до заветной полуночи:

– Десять!.. Девять!.. Восемь!.. Семь!.. Шесть!.. Пять!..

И вся тюрьма вторила грохотом и эхом, а ровно в двенадцать заколотила кружками и мисками по дверям, стоякам, батареям, трубам.

Под этот адский грохот в камеру ввалились красный распухший Сало с бородой, надетой наоборот (борода висела сзади, на спине), и длинный Харя, в порванной юбочке, с кружкой в руке кланяясь во все стороны.