Михаил Гиголашвили - Кока

И Кока самонадеянно думал: а чем он, собственно, хуже Полонского? “Подумаешь – Полонский! Лирик-клирик! Клиторок! Он смог – и я смогу!” – хотя сам стихов не любил и не читал, не понимая, зачем нужно говорить выспренным языком, да ещё в рифму, как в детском саду, когда всё можно выразить куда точнее и доходчивее прозой, просто и ёмко, а не умничать, щеголять эрудицией и сыпать красивостями. Если всё дело в рифмах, то поэзию надо занести в разряд музыки, а не литературы, в которой нужны смыслы, а не голая форма, причудливое сочетание слов. Но понимал, что поэзия – эта оригинальная фиксация секунды, Большой взрыв слов, а проза – пахотные поля вечной Вселенной.

Обычно по утрам он садится за стол в галерее. На полу солнце охотится за тенями. Ветки сирени, похожие на безглазые фиолетовые бараньи морды, с некоторой укоризной заглядывают в окно. Весёлые зигзаги пчёл. Жужжащая ссора ос вокруг тутового дерева, где бранятся воробьи, не в силах поделить ветку, как зэки – шконку. Кот Шошот внимательно наблюдает за ними с крыши сарая, откуда так удобно вести обзор своих владений, в них другим котам вход воспрещён. Раньше этих непрошеных гостей гоняла дворняга Мура, но в последнее время обленилась, не обращает внимания на подлецов, которые ночами шныряют по двору или собираются в кружок и отчаянно вопят и шипят друга на друга; в такие минуты Шошот предпочитает не связываться с хулиганистыми пришлецами, а отсиживается в укромном месте, терпеливо ожидая их ухода.

Кока смотрит на чистый лист – что он ему готовит, что пророчит? Ему нравится, когда слова – сами собой, как кукушка в часах или каретка кассы, – выскакивают откуда-то из недр и глубин, покорно и споро ложатся друг за дружкой на бумагу, хотя первые токи удовольствия и удовлетворения от возни со словами возникли ещё в камере, когда он сочинял для зэков жалобы, кляузы, просьбы и кассации, вспоминая при этом рассказы бабушки о Сервантесе, который в алжирской тюрьме занимался сходным делом, а потом так приохотился, что написал, уже для себя, “Дон Кихота”. Может, и его, Коку, ждёт за углом его Дон Кихот со ржавой шпагой? Или Раскольников с топором? Или соня Обломов? Или Базаров с допотопным микроскопом?

Но вместо рассказа о тюрьме он вдруг, неожиданно для себя, начал писать повесть о Луке. Евангелие от Луки запало ему в душу своей человечностью и понятностью, словно сам святой Лука стоит за плечом и шепчет в ухо простые, но такие важные и нужные слова.

Он пишет от руки. А когда написанного скапливается достаточно, вытаскивает на галерею дедовскую печатную машинку и начинает долбить на весь двор, отчего Лали заполошно кричит снизу:

– Хватит! Голова болит, Кока! Окно закрой – тогда стучи!

И он исполняет её просьбу, как недавно тётя Софико исполнила просьбу Этери спасти сына. А в голове слоятся, наползают друг на друга мысли: а что было бы, если бы брат тёти Софико не уехал много лет назад в Пятигорск?.. Или если бы тётя Софико не узнала от дворового радио об их аресте и не прибежала бы к бабушке с предложением помощи?.. Если бы она, к примеру, уехала в Цхалтубо лечиться?.. В итоге – кто же их спас? Тётя Софико? Брат тёти Софико? Отец Нукри?.. Нет, их спас Тот главный Сущ, о Ком все говорят, но о Ком никто ничего не знает наверняка! Тот, кто научил саламандру дышать кислородом через кожу, да ещё в воде! Тот, кто слышит всякую божью коровку и новорождённого жучонка, и решает всё по справедливости: кому жить, а кому – умереть!

Кока с детства постоянно слышал от всех: “ради бога”, “слава богу”, “не дай бог”, “бог дал – бог взял”, “богу богово”, “одному богу известно”, “божья милость”, “у бога под боком”, “боже мой”… И думал: к кому они обращаются? Где он, этот Боже, о ком все так беспокоятся и пекутся? Девочка Цуца во дворе сообщила ему по секрету, что Бог – это огромная медуза, обвитая вокруг мира, но её никто не видит, потому что она прозрачна, и это объяснение показались маленькому Коке вполне разумным…

Он писал, а бабушка, неслышно подходя к столу, гладила его по голове, целовала в макушку.

– Жаль, дед не видит, чем ты занят! Он был бы рад! Этим, конечно, денег не заработать, но душа будет спокойна. Словом спасётся человек! А что надо, кроме этого? Человека можно превратить в животное очень быстро, за пару часов, а чтобы стать человеком – годы нужны, десятилетия! Иным иногда целой жизни не хватает! Ах, блудные дети… Неужели нельзя было без этого?..

– Наверно, нет… Всё путём, бабаня, не дави на кадык! Прорвёмся, едрит-мадрид! Лучше плохо отдыхать, чем хорошо работать! – отвечал Кока тюремным басом, напоминая: – Смотри, подгорят наши микоян-котльет-великан!

– Чтение – колодец, писательство – бездна, хотя музыка и литература – это две вещи, из-за которых стоило появляться на свет! – вздыхает бабушка, уходя на кухню перевернуть котлеты, помешать картошку и соорудить на скорую руку сацебели из томата и кинзы.

– А живопись? – спрашивает Кока ей в спину.

– Я бы обошлась, – суховато отзывается бабушка. – Музыку и литературу человек переживает и проживает во времени, они текучи, в них душа вовлекается, – а живопись и скульптура статичны, их текучесть – только в голове у зрителя, а эти головы часто бывают пусты. Писатели и композиторы ведут читателя и слушателя за собой, а художники и скульпторы предоставляют это самому зрителю, но зритель зачастую туп и глуп, посмотрит, как баран, на картину или Венеру Милосскую, и пойдёт себе дальше. А Баха и Моцарта даже крысы и растения слушают!

– Цвет небесный, цвет бездонный… синий, синий, синий цвет… Дай мне жизнь прожить счастливо, раз не грохнул в цвете лет! – бормочет Кока, сидя на солнышке в галерее и наблюдая, как Лали вытаскивает ковёр, выбивает его палкой, моет из шланга под дворовым краном, драит щёткой и раскладывает сушить, а замкнувший собой цепь в метро Отар тычет из коляски рукой, что-то мычит – наверняка даёт ей ценные советы.

Во двор заходит старый разносчик Илия, его голос знаком с детства.

– Лехви! Лехви! Инжирь! Инжирь!

Разносчик сам похож на сушёную инжирину – ни грамма жира. Поди потаскай на горбу двадцать кило, когда тебе восемьдесят лет! И каждый день спозаранку ехать с мешками инжира в набитом автобусе из Шиндиси в город! И таскать эти мешки целыми днями по улицам и дворам! В жару и холод! Для того чтобы Кока, не сходя с дивана, мог наворачивать сладкие фиги! “Ни фига себе! Где тут справедливость? – думал он, сам удивляясь, что подобные мысли стали приходить ему в голову чаще и гуще. – Человек всю жизнь пашет за копейки, а какой-нибудь депутат-мозгосос, с длинным языком и глазами шеш-у-беш [225] Букв.: при игре в нарды 6:5, в переносном значении – косыми (жарг.). от вечного воровства, гребёт деньги лопатой?!”