Михаил Гиголашвили - Кока

При виде кота Шошота и дворовой дворняги Муры, что дремлют, обнявшись, на солнышке, он думает: бывает ли зверям скучно? Уныло? Радостно? Стыдно? Печально? Весело? Наверное, всё как у людей: в детстве и юности – счастье, в зрелости – опыт, в старости – печаль. Но ясно одно: мир божий звери принимают таким, каков он есть, и не стремятся переделать его, чем постоянно занято безмозглое человечество. У зверей нет мимики, нам не понять их мыслей, но что такое любовь, страх, голод – им прекрасно известно! Недаром бабушка строго внушала ему с детства:

– Ты – строптивый стервец! Сколько раз я тебе говорила: не тяни собак и кошек за хвосты! Не пихай их ногами! Это живые существа, как ты и я! Они так же появились на свет, как и мы! Их надо уважать, как и всё живое! Представь, как был бы мир бледен, уныл и грустен без собак и кошек!

– А почему они не говорят со мной, если они, как я и ты? – обижался маленький Кока на кошек и собак, говорящих на тайном языке.

– Они говорят, но по-своему, а ты их не понимаешь, потому что не знаешь этого языка. Вот когда наша курдянка-дворничиха ругает свою непутёвую дочь, ты понимаешь? Нет. А почему? Потому что не знаешь курдского языка – кстати, одного из самых древних. Или еврейского, или турецкого. – А маленький Кока недоумевал: “Мяу-мяу, гав-гав – чего там понимать?” – но раз бабушка говорит, надо верить.

Сейчас, будь он Богом, он бы создал нового человека не из праха, а из фауны: дал бы ему зрение орла, нюх слона, язык змеи, слух совы, волю буйвола, силу медведя, ловкость пантеры, шкуру крокодила, голос льва, зубы пираньи, совесть собаки и сердце кита… А мозги пусть у него останутся прежние, человечьи, пока он к древним египтянам не попадёт, – а там уж жрецы знают, что с мозгами делать, недаром Анубис на цепи в будке за ближайшей пирамидой сидит!..

И открытая Библия жадно смотрит на него, трепеща страницами и спеша быть прочитанной. Слепой дождичек пахнет сиренью. Шаловливое небо опрыскивает землю тёплыми струйками, отчего зной утихает, исчезает пыль, прибитая к мостовой. Дышится глубоко, свободно и счастливо.

И весна начинает постепенно перетекать в лето. И не хочется думать, что когда-то наступит зима. Нет, такого не случится! Над Сололаки всегда будет полыхать синим пламенем летнее небо без дна! И гореть золотое жаркое солнце! Так уж оно сложилось века назад в этом вечном городе, и не людям менять что-то в божьем замысле. Ведь всем известно, что Тбилиси строили ангелы, помогали им добрые духи, архангелы надзирали за работами, а святой Георгий денно и нощно объезжал стройку, изгоняя прочь всякую сатанинскую шатию и охраняя трудолюбивую крылатую братию! Аминь!

Месяца через два, тёплым воскресным вечером, когда ветер ласково лепечет в листве столетних платанов, мальчишки режутся в пинг-понг, а девочки прыгают классики, со двора раздался голос Нукри:

– Кока, чамоди! [226] Спустись (груз.).

Кока отставил печатную машинку, накинул майку, спустился во двор. За столиком восседал Сатана в яркой жёлто-зелёной пляжной рубахе навыпуск, шортах до колен и вьетнамках на могучих волосатых ногах. В руке у Сатаны была резная изящная ножка от стула, которой он то и дело чесал ноги. Рядом – Нукри. На улице, у ворот, дежурит чёрный джип.

– Как дела, братва? – хрипло вопросил Сатана, яростно скребя грудь под рубахой. – Скучаем, орера?

– Да так, потихоньку, – ответил Нукри.

Кока тоже качнул головой – всё нормально.

– А ты как?

– Я? Ништяк, орера! Вот, знатно шваркнулись… – Сатана схватился за клок волос, стал яростно его накручивать. – Я чего заехал… Мой кент, Налбо Авлабарский, откинулся, он на пересылке слышал, что сперва Тарханова кореша, вора Султана Даудова, грохнули в марте, заказняк, пуля в затылок, лац-луц, готово! Тархану, когда узнал, стало плохо с сердцем, на больничку слёг, а потом и сам… того… скопытился!.. Светлая память! Раз-раз – и ласты склеил! – размашисто перекрестился он, добавив по-русски: – Каму пэроги и пишки, а каму синиаки и шишки! Капут! – И пристукнул ножкой по столу.

Они тоже коротко осенили себя крестами: “Светлая память! Земля пухом!”

– Я ж говорил – не жилец, печень была, как мутака! – сказал Нукри, но Сатана понизил голос:

– Налбо цинканул по секрету: как будто Тархан не сам отдал богу душу, а его телохранитель Баадур, лац-луц, его подушкой придушил! Так-то!

Кока спросил, как поживает Нугзар. Сатана выпучился на него:

– Нугзар?.. Смехота! – Он прихлопнул ножкой бабочку, сдуру севшую на его колено. – Не поверите, орера! Нугзара выбрали главным по маркам в его городишке!

– Общество филателистов? – догадался Кока.

– Вот-вот, филе… фели… В общем, точняк это. Сел на велосипед и поехал! Я чуть концы не отдал от ржаки! Нугзар – и на велике едет в эту… фило… А! – махнул рукой Сатана. – Потерянный человек! Мне в подогрев газетный ларёк купил, счёт, орера, открыл. Я тут гуляю, а там мне бабки на счёт капают, орера! Дэмокрациа!

Потом, остервенело расчёсывая ноги, прохрипел:

– Я чего базарю… Вы по-моему наколу залетели на тюрягу, штраф был за мной. Вот, надыбал. Кенты барыгу из Карши кинули, я у них шмали забрал и вам принёс… – Он вытащил из-за пояса увесистый пакет в газетной бумаге. – Парни говорят – дурь охренительная, первый сорт, азиатская, зелёная, жирная, синг-синг!.. Берите! – Кинул пакет на столик и сам себе салютнул: – Эсть, гражданын началнык!

Тут отчаянно засигналили из джипа. Сатана, кратко объяснив, что они едут в Окрохана жарить шашлыки, хлопнул Нукри по плечу и расцеловался с Кокой, после чего вразвалку и коротко, по-волчьи, посматривая по сторонам и поигрывая ножкой, ушёл со двора.

А они остались сидеть и ошеломлённо смотреть на плотный газетный пакет, не решаясь до него дотронуться…

Пыльной зимней ночью, когда ветер засыпа́л песком каменные мостовые, прибыли в Назарет римские глашатаи и велели тотчас будить народ, но староста, юркий, жилистый Рисай, упросил их не тревожить жителей, обождать до утра:

– А на рассвете я сам разошлю мальчишек по дворам.

Утром люди собрались к синагоге, где возле чахлых кедров их уже ждали римляне. Пришёл, кое-как переставляя больные ноги, поёживаясь от холода, и пожилой плотник Йосеф, оставив пятнадцатилетнюю беременную жену Мирьям и детей на попечение тёщи Рахили. Был он доброглаз, сизощёк, грузен, ходил с трудом из-за болей в коленях. Хоть и поспешал, но явился к синагоге одним из последних, встал позади всех, отчего плохо слышал глашатаев.

Римляне, прокричав повеление кесаря всем иудеям идти в свой город на перепись, съели вчерашней баранины и, прихватив бурдючки с вином, ускакали, не отвечая на вопросы старосты Рисая, зачем проводится перепись: из-за налогов, войны или новых сборов?