Михаил Гиголашвили - Кока

Плохо, что он посажен в подвал. Если бы хотели попугать, как бывало при вымогании поборов, то держали бы наверху, в особой комнате, куда обычно приходил для переговоров кто-нибудь из людей Каиафы. Сам Бар-Авва ни к золоту, ни к камням никогда не прикасался, а всегда только на словах сообщал, где и сколько чего спрятано для них. Зачем рисковать из-за какой-то дряни? Вдруг схватят за руку, завопят: “Этот камень – с убитого! Та цепь – с покойника! Эти серьги – с трупа!” – и отправят на суд, на смерть, а потом вместо него, Бар-Аввы, обложат данью другого, нового вора, вон их сколько развелось во время смут и бунтов! И не всё ли равно синедриону, с кого стричь шерсть? Его, Бар-Аввы, золото и камни ничуть не дороже тех, что принесут новые воры!

Единственное, на что мог Бар-Авва надеяться, – на своё звание. Конечно, воров в Иудее много, но пока он – один из главных. За наглость и смелость возведён в сан большого вора и не имеет права бросить своё ремесло. Зная об этом, синедрион считал более разумным и выгодным брать с него выкупы и пополнять ими казну и карманы, чем сажать или казнить. Всё равно людей не изменить, вместо Бар-Аввы на воровском престоле будет сидеть другой разбойник и убийца, какая разница?.. Бар-Авва хоть всем известен и уважаем, в силах навести порядок в своем чёрном мире, а что начнётся после его казни – неизвестно.

Об этом в припадке откровенности поведал Бар-Авве сам Каиафа, повстречавшись на заре в узкой улочке возле Силоама, где Бар-Авва ночевал у одной из своих жён. Вор ещё поразился тогда: что надо такому человеку в бедном квартале в эдакую рань?.. Каиафа был один, под капюшоном, куда-то спешил, но, наткнувшись на Бар-Авву, не увильнул, а наоборот, с высоты своего худого роста нагло уставился вору в переносицу, веско сказав: “Пока ты хозяин дна, мы с тобой и ты с нами. Но если что-нибудь случится с тобой – тебя для нас нет. И нас для тебя тоже нет!” И добавил странные слова, которые вор хорошо запомнил: “Если хочешь осушить болото, не следует слушать жалоб лягушек и жаб”.

Да, так было. А что теперь? Почему он тут, в вонючем склепе, а не на воле? Пять жён ждут его, а он гниёт под землёй, с полутрупами. Значит, что-то случилось? Но где? С кем? С Каиафой? С Аннаном? Непонятно, откуда чего ждать. А мысли о близкой Пасхе приводили его в полный ужас: кто ж не знает, что на Пасху казнят таких как он? Неужели его предали? И воры, и брат, и друзья, и подельники? Сделали козлом отпущения? Взвалили на него все дела? Свели счёты? Решили сместить? Казнить? Его?

Он швырял в стену миской и пинал визжащего Гестаса, упрекая его в чём-то, что было неясно ему самому. От бессильной тоски иногда, рассвирепев, со всей силой ногой бил по голове умирающего Нигера – тот только булькал в ответ.

Поздно ночью Бар-Авву вдруг вызвали из подвала. Нацепили ручные и ножные кандалы, вывели тайным ходом из дворца и повезли куда-то в наглухо закрытой холстом телеге. Он слышал топот коней и ненавистную римскую речь.

В телеге пахло грязью и гнилью. Холстина накрепко прибита к бортам, никаких щелей. По доскам пола переползают влажные блики. Прыгают куриные кости. Может, это жрал свою последнюю курицу какой-нибудь смертник, которого везли на казнь? Вор старался не дотрагиваться до костей, хотя усидеть на корточках нелегко – телега подскакивала на колдобинах, и приходилось, под звон кандалов, хвататься руками за липкие борта и скользкий пол.

Телега встала. Его выволокли наружу, накинули на шею верёвку, а на голову мешок и повели, подгоняя:

– Быстрее, быстрее!

Он ругался:

– Воздуха дайте!

Но его тянули дальше, приказывая молчать и пиная в бока. Повороты. Сквозняки. Ругань. Запах горелого лампадного масла. Звон металла, упало что-то, хохот, скрежет, брань солдат… Сколько их за спиной, он не знал: три, четыре?.. Вот остановили, растянули цепи, замерли. Потом сняли с головы мешок.

Бар-Авва очутился в претории. Под потолком – узкие оконца с решётками. Два факела дымят. За походным столом молодой солдат в лёгких латах что-то пишет. Стол завален свитками. Среди белых свитков чернильницы и кувшин.

Возле стола в кресле нахохлился пожилой человек. Богато одет. Сиреневая тога в золотых вытачках. Строгое лицо. Короткие волосы с сединой. Руки в перстнях и шрамах, обнажены до локтей. На ногах – сандалии с камнями. Ногти крашены хной.

Да это же римский начальник Пилат, который когда-то вербовал Бар-Авву в германский легион!.. Тогда молодому вору была предложена служба в карательном отряде. А в прошлом году, как раз на Пасху, он видел этого римлянина на лобном месте: пока Аннан распинался в преданности Риму, прокуратор ел пузатые персики под зонтом от солнца.

Пилат, мельком взглянув на вора, размеренно произнёс:

– Манаим из Кефар-Сехании? Вор по кличке Бар-Авва?

Вор поморщился.

– Я, начальник. Звание ношу. Меня вся Иудея знает. И ты меня знаешь! И синедриону я известен! – добавил, чтобы подсказать, что он – именно он, а не кто другой.

Но Пилат брезгливо отрезал:

– Тебя я не знаю. И знать не хочу!

– Да нет, знаешь… Ты меня в германский легион вербовал! – настырно напомнил Бар-Авва.

– Да?.. – вгляделся Пилат внимательнее в лицо вора (он иногда заходил в преторий, когда там шёл набор карателей). – И ты, как видно, отказался?

– Как я мог согласиться? Я вор, свободный человек! Меня и в морскую охрану хотели главным взять, такой я нужный, – солгал Бар-Авва, слышав, что римляне охотно нанимают иудеев, как самых свирепых, охранять на своих быстроходных триремах морские границы империи.

– А почему ты отказался от моря? Там хорошо платят!

Бар-Авва осклабился:

– Я, начальник, плавать не умею. Воды боюсь с детства, как бешеная собака. Как близко подхожу к воде, сразу дрожь пробирает. Болезнь такая. Я вообще болен, больше дома сижу, мирно с детьми играю…

Пилат, заглянув в поданный писарем свиток, сухо прервал его:

– К делу. Кто ограбил в прошлом месяце богача Ликия, самому отрубив руки, а жену отдав ворам на утеху?

– Откуда я знаю? Если бы и знал, то не помнил бы. У меня с этим плохо. – Бар-Авва хотел показать пальцем на свою голову, но солдат не ослабил цепь, не дал поднять руки.

– Пишут, что нападение на римский обоз с оружием – тоже твоих рук дело.

– Мало ли чего пишут… Не припомню ничего такого. Я вообще давно уже делами не занимаюсь, отдыхаю…

Пилат свернул список, похлопал им по колену:

– А грабёж ювелира Зеведеева в Старом городе? Твои воры обесчестили пятерых дочерей, а самому рот забили фальшивым жемчугом так, что он задохнулся… А? Тоже не помнишь про такие зверства?

– Ничего не знаю. Первый раз слышу.

– А ограбления купца-персиянина Гарага в этом месяце?