Михаил Гиголашвили - Кока

– Ты говоришь, не я! – огрызнулся вор.

– Где, кстати, те бумаги, которые шли в Персию, а попали к тебе? Они тебе не нужны. Отдай их мне и получишь поблажку, – недобро пообещал Пилат.

– Читать-писать не умею. Бумагами не ведаю, – отрезал Бар-Авва.

Пилат, разворачивая свиток, упомянул ещё несколько дел. Писарь спешил, шуршал пером. Солдаты переминались. Факелы дымили. А Бар-Авва как заведённый отвечал:

– Не может быть… Никогда… Нет… Не помню… Не знаю… Не был… Не ведаю… – поражаясь, сколько известно Пилату. Выходило, синедрион не только топит его подчистую, но и хочет скинуть на него все нераскрытые дела!

Пилат усмехнулся:

– Да уж, трудно всё упомнить, если за душой ничего, кроме мерзости… Но придётся. – Он свернул свиток, кинул на стол. – Пошёл бы к нам наёмником, может, и остался бы жить. Тебе предлагали, но ты не захотел. Я сам служил в германском легионе. Вот! – Пилат мизинцем указал на шрамы правой руки.

– Как же! Всем известно, что ты был большим начальником, – нагло-угодливо начал плести Бар-Авва, но Пилат повысил голос:

– Только в легионе надо воевать! А зачем с германцами биться, если можно женщин насиловать и золотоваров душить? В легионе ты, может быть, стал бы героем. А сейчас ты никто! Существо, которое все ненавидят! И скоро превратишься в падаль! Всё, конец! Подожди до Пасхи! Ты-то уж точно по закону будешь казнён! – добавил прокуратор, поворачивая зачем-то перстень на пальце.

Бар-Авва, что-то учуяв в этих словах, уцепился за соломинку:

– А кто не по закону?

– Тебе не понять. Твоя жизнь в крови и нечистотах протекает. Не тебе судить людей. Они должны судить тебя. И засудят!

При этих словах ближний факел вдруг зачадил, надломился и рухнул на пол возле стола, рассыпая искры и огонь. Писарь вскрикнул, отпрянул. Свитки и перья полетели на пол. Пилат живо облил факел водой из кувшина – повалил шипящий дым.

– Принести новый! А этот убрать! – Пилат насмешливо посмотрел в сторону писаря, собиравшего свитки. – Могли бы сгореть, между прочим! А за это суд!

Писарь, не разгибаясь, глухо спросил:

– Зажечь свечу, пока принесут факел?

– Не надо. Страх есть грех. Тебе, солдату, не стоит об этом забывать.

Писарь промолчал, наводя порядок на столе.

Полутьма и тишина. Откуда-то слышен бубнёж охраны. Скрежет железа, лай собаки. Писарь застыл чёрным пятном, слился со своей тенью. Пилат вздыхал, ворошил что-то на столе. А Бар-Авва ничего не мог понять. Что творится? Может, его хотят просто зарезать в темноте? Или предлагают бежать?

Он украдкой попытался оглядеться, но солдат, ткнув палкой ему в скулу, повернул голову обратно. Нет, цепи натянуты!

– А те… записки Иешуа?.. Ну, ты знаешь. Не пострадали? – вдруг обеспокоенно спросил Пилат из темноты.

– Нет, здесь, на столе, – откликнулся писарь. – Только не видно без света.

– Нужен свет для них? – с непонятной издёвкой произнёс прокуратор. – Не помнишь наизусть?.. А ну тише! – прикрикнул он, хотя в претории и так было тихо. – Говори по памяти! – приказал он писарю.

Писарь начал не очень уверенно перечислять:

– Не убивать. Не красть. Не обижать. Не лгать. Не прелюбодействовать. Не обжорствовать. Почитать отца и мать. Деньги раздать нищим. Не отвечать злом на зло. Прощать. Любить…

Звёзды в оконцах вдруг стали такими большими, словно кто-то поднёс их вплотную к оконным решёткам.

– Может так жить человек? – спросил Пилат непонятно кого.

Писарь смущённо пробормотал:

– Не знаю…

А Бар-Авва обрадовался: римлянин шутит, это хороший знак! И решил тоже не молчать.

– Побольше бы таких, и у нас, воров, была бы весёлая жизнь! Сиди и жди, а тебе всё само в руки валится! И воровать бы не пришлось – зачем? Хорошая жизнь, даже очень! – добавил он туда, где виднелась тень начальника.

– Вот-вот, и воровства бы не было, и грабежей, и убийств… И все жили бы тихо-мирно, по совести… – согласилась тень Пилата. – А ты мог бы так жить?

Бар-Авва удивился:

– Я? Так? Никого не обижать? Девок не тискать? Всех прощать? Нет, не мог бы! Да и нельзя мне уже после всего и всякого… Звание не позволяет.

Но Пилат возразил:

– А он говорит, всем можно начать жить праведно, даже самым лютым, закоренелым и отпетым, вот как ты, например…

– Или ты, – нагло ответил вор и запанибратски добавил: – Ты ведь в своём германском легионе тоже не маслобойней ведал! Все мы такие!

– Но всем можно начать сначала, говорит он, – веско повторил Пилат.

– Кто всю эту чепуху мелет? – позванивая кандалами, спросил Бар-Авва, но вопрос остался без ответа.

Солдат внёс факел. От яркого света все сощурились. Прокуратор осведомился, привезли ли Иешуа.

– Во дворе уже. Скоро будет.

Пилат оживился.

– Факел сюда… Поближе… А этого убрать с глаз долой! Ты обречён! – холодно предупредил он Бар-Авву, но что-то вспомнил: – Ты, вор, ведь тоже галилеянин?

Бар-Авва напрягся.

– Да, начальник, я родом из Галилеи. Вся моя родня оттуда. А что? Меня там все знают. И я всех знаю!

Пилат гнул дальше:

– Правда ли, что на вашем языке “Галилея” означает “земля варваров”?

– А как же! Давили нас всегда, гоняли, чужаками называли! – подхватил вор, надеясь, что у римлянина есть тайные дела в Галилее, где могла бы понадобиться его помощь. – За собак почитали! Если галиль, то ты никто, не человек уже! Запрещено покупать у нас, ночевать, обедать, даже здороваться с нами! Каково такое терпеть? Вот и стал вором, чтобы гордость не потерять, – спешил Бар-Авва, надеясь разжалобить римлянина. – Наречие наше другое. Нас мало кто понимает. И разные люди у нас живут. А ты спроси про меня в синедрионе, они скажут, каков я в дружбе! Почему на меня всякую напраслину наговаривают? Где такой закон, чтобы без закона судить? – расшумелся Бар-Авва, но Пилат оборвал его:

– С тобой-то как раз обойдутся по закону!

И, отвернувшись от вора, тихим шёпотом приказал что-то писарю. Бар-Авва, поняв, что всё кончено, крикливо и грязно выругался. И зашагал из претории широким шагом, словно был свободен от цепей, за концы которых дёргали солдаты:

– Куда, зверь? Медленнее!

В подвале ничего не изменилось, только вонь стала сильнее, свет слабее, а воздух гуще. В сизой мгле карманник Гестас бродил из угла в угол, сгорбившись как пеликан. Нигер лежал плашмя, в поту и блевотине.

– Почему не убрал? – Бар-Авва сурово пнул щипача. – Этот кончается, но ты живой ещё?

– Воды нет, как убрать? Тут – всё! Его самого убирать пора. Что сказали? – спросил Гестас без особой надежды.

– Ничего. Ничего не понятно. Убрать надо. Стучи в дверь!

На стук никто не явился. Воды оставалось на одного. Бар-Авва забрал плошку с водой себе. Гестас, послонявшись, завалился на солому. Вор, качая головой: “И перед казнью будет дрыхнуть!” – уселся на корточки возле двери, из-под которой пробивалась острая струйка живого воздуха. Затих. Смотрел на Нигера, думая неизвестно о чём и о ком: “Вот и жизни конец, собака ты шелудивая…”