Михаил Гиголашвили - Кока

И уже, говорят, прибыли первые гости из Тира и Сидона. Ждут разбойников из Тивериады. Вифания посылает главного содержателя городских борделей с толпой шумных шлюх, чтоб громче кричать и визжать, когда будет надо. Из Идумеи спешат наёмные убийцы. Из Египта – гробокопатели и грабители могил. От Сирии едут дельцы и менялы. С Иордана придут убийцы и пытатели, служки воров. Обещали быть и другие…

А в это время деверь Бар-Аввы, Салмон, с шайкой молодых воров ходил по борделям, шалманам, харчевням, извещая сводников, пропойц, деляг, проходимцев, штукарей и всякий тёмный люд о приказе Бар-Аввы идти в пятницу на Гаввафу и кричать Бар-Авву, когда спросят, кого отпустить. Потом обещаны вино и веселье. Все были возбуждены и рады, только одна какая-то шлюха, Мария из Магдалы, попыталась перечить и лопотать о чудесах, но её подняли на смех, надавали оплеух и пригрозили бросить в зашитом мешке в пустыне, если не заткнётся.

Прежде чем разойтись, Крисп и Молчун присели возле пруда. Крисп устало пробормотал:

– Ловко придумал дядя Бар-Авва! Он самый главный, самый умный!

– А как же… – поддакнул Молчун, думая про себя: “Может, это и не он вовсе такой умный, а Каиафа или кто другой”, – но вслух ничего не сказал. Незачем кому-то, даже тёткиному сыну, знать, что он, Молчун, был пойман, посажен в узкий карман, где не повернуться, и ждал худшего, но его вдруг тайно и спешно выпустили на волю, сунув записку от брата. А чей это был замысел – брата, Каиафы или кого другого, – Молчуну доподлинно неизвестно. Да и какая разница? Лишь бы брат был цел и невредим! И мог бы править воровским миром до смерти! Тогда и у Молчуна будет всё, что надо для жизни.

Крисп ещё что-то говорил, но Молчун не откликался. Он вообще считал речь излишней: к чему слова, когда есть дела, кои видны! Их можно потрогать, пощупать, понять. А слова – что? Воздух, пустота! “Если хочешь избавиться от тараканов, не трать слов на их увещевания, а дави их, пока не передохнут!” – так учил брат Бар-Авва. И так Молчун будет жить. И Крисп. И Салмон, деверь. И Аарон, шурин и умник. И вся остальная родня, потому что воровские законы самые справедливые. А хотят другие жить по этим законам или нет, это всё равно. Их не спрашивают. Будет так, как надо, а не так, как они, быдло рогатое, возжелают.

В пятницу, на Пасху, с неба жгло неимоверно. Иерусалим накалился, словно котёл на углях. У детей шла носом кровь. Старики, охая и кряхтя, охлаждали головы мокрыми тряпками и капустными листьями. Собаки, вывалив языки, пытались лизать камни в пересохших водоёмах. Дико, по-лесному, блеяли пасхальные овцы. Воздух дрожал и двоился от жары. Из щелей вылезали скорпионы и убивали себя на побелевших от зноя плитах.

Роптали центурионы. Они просили прокуратора Пилата дать разрешение снять железные доспехи, обжигавшие, как кипяток, но прокуратор, издёрганный бессонными ночами, злился и гнал их прочь, крича: “Что, стыд не дым, глаза не выест? Солдата жара прокаляет!”

К утру на пустоши за городскими стенами, на Гаввафе, собралась разномастная толпа учеников и почитателей Бар-Аввы со всей Иудеи, из Самарии, Тивериады и других окрестных мест.

Степенно сидели на раскладных скамьях, прикрыв головы, большие воры-законники из Тира и Сидона. Рядом – посыльные от дамасских воротил. Вокруг сновали и шустрили мелкие сошки на подхвате. Скучали мрачные широкоплечие палачи, негры-наёмники, ни один язык не понимающие. Повизгивали весёлые бабёнки – их исподтишка тискали в тесноте. Нечистые на руку купцы – носатые персы, хитрые сирийцы, скупые кипрейцы, – не теряя времени, под опахалами, за пиалой чая, заключали сделки. Сквозь толпу продирались особые люди в красных шапках, предлагавшие купить рабынь с севера.

Молчаливые барыги, ростовщики-процентщики и крупные менялы держались отдельно, им совсем не светило находиться тут, среди этих дерзких и на всё способных воров, – но что делать, если их миром правит Бар-Авва и такие как он? Возле них тихо гомонили ложные лекари, чей заработок состоял в продаже всякой байды вместо лекарств. Скупщики краденого шныряли глазами по толпе, к ним время от времени подходили по делу. Мошенники, собравшись весёлой кучей, обменивались новостями, как лучше дурить и объегоривать глупых римлян, не понимавших их язык. Игроки тут же, на земле, резались в кости – для них закон не писан. За игрой с корточек наблюдали гробокопатели из Египта (они привозили в Иудею мумии, из коих делалась целебная настойка шиладжит). Низкий утробный верблюжий рёв вперемешку с истошными воплями ослов висел над толпой. Лошади беспокоились, как при близкой непогоде.

В толпе кружили разносчики вина и гашишного зелья. Водоносы устали бегать к чанам с водой. Торговцы снедью тоже не зевают, однако продают свой товар чуть ли не себе в убыток, цен поднимать не смеют, дабы не навлечь на себя гнев воров. Возникают мелкие перебранки. Старые свары и ссоры вылезают от нечего делать наружу. Купцы, вечные страдальцы от воров, надрывно зевают, мысленно проклиная всех подряд и себя в первую очередь за то, что припёрлись сюда, на этот солнцепёк, неизвестно зачем.

Устали молодые воры, гнавшие прочь калек, босяков и попрошаек, от коих можно ожидать чего угодно. Они даже не хотели пускать на пустошь несколько женщин с Мирьям, матерью Иешуа, но потом пропустили, хоть и оттеснили их подальше, в самые задние ряды, и те замерли скорбной чёрной кучкой. С ними стоял Йосеф из Аримафеи, чей сын был излечен Иешуа тремя касаниями. В заплечном мешке у Йосефа – ткань, завернуть тело, если случатся святотатство и казнь.

Племяши Бар-Аввы крутились возле законников, шёпотом, на ухо, приглашали званых на вечернее празднество в честь дяди: “Бурдюки полны вина, баранина томится в котлах!”

Среди людей мельтешила чёрно-белая собачонка Афа. Заглядывала в лица, повизгивала, была в сильном возбуждении: то рычала, то скулила, вставала на задние лапы. Её грубо пинали и гнали, а она всё равно бросалась то к одному, то к другому, поджимая хвост и подвизгивая, будто что-то желая обязательно сказать.

Центурионы не подпускали зевак к трём крестам – вчера сколочены, они лежат на земле. Возле каждого вырыта яма – вкапывать кресты с казнимыми.

К полудню, когда ожидать стало невмоготу, толпа по знаку Молчуна загудела. Старейшины роптали – дальше тянуть нельзя, люди разбегутся из-под палящего солнца! То же самое беспокоило и Молчуна с подельниками, заметивших, что кое-кто уже улизнул через кусты. Но ещё не привезли от Ирода Антипы смутьяна Иешуа, куда тот был послан для развлечения тетрарха, и никто не знает, сколько времени тетрарх изволит издеваться над этим глупым, но опасным голодранцем.

Наконец протарахтела телега. Под палящее солнце вывели Бар-Авву, покорного Нигера и карманника Гестаса. Бар-Авва встал возле крестов и, усмехаясь в бороду, принялся искать в людском скопище знакомые лица. Кивал, подмигивал, со звоном поднимал руки в цепях. Нигер рухнул на землю, затих. А Гестас, догадываясь по хорошему настроению Бар-Аввы о подкупе или побеге, но сам не надеясь выжить, озирался на небо, что-то грустно бормоча.