Михаил Гиголашвили - Кока

Но вот показался прокуратор Понтий Пилат в парадном виссоне. За ним гуськом шествовали главы синедриона – сухопарые, напыщенные, гордые. Первым шёл Аннан, опираясь на руку служки, за ним – Каиафа в высокой тиаре с лентами слов из Второзакония. Они расселись по скамьям. Пилат сидел отдельно, на богатом выносном кресле под опахалом.

Бар-Авва напрягся, ожидая допроса. Но его никто ни о чём не спрашивал. На него даже не смотрели. Это и пугало, и радовало.

Вот появилась ещё одна повозка, оттуда пинками выбросили худосочного высокого человека – лицо в ссадинах, синяки, таллиф изорван, на голове венец из колючек, лицо в потёках крови. Он смотрел в землю, вздыхал прерывисто.

Пилат задержал на нём взгляд, почесал бородавчатую щёку и, не вставая с кресла, надрывно, перекрывая гул, призвал:

– Народ иудейский!

В толпе прокатились смешки, хохот, кто-то закричал по-ослиному, кто-то на всю Гаввафу высморкался, кто-то из гущи толпы завопил: “Народ – урод! Еби его в рот!”

Прокуратор поморщился.

– Сегодня мы, пятый прокуратор Иудеи, наместник императора Тиверия, и ваши старейшины, избранники людей, судим четырёх мутителей жизни, преступивших закон. Трое из них – насильники, часто обижавшие вас и ваших близких…

Толпа забубнила одним недовольным голосом.

Прокуратор разозлился, хлопнул пухлой ладонью по подлокотнику:

– Четвёртый же – насильник над душами человеков! Так считают ваши законники, хотя я не нахожу в нём ничего опасного. Вот он стоит перед вами, именем Иешуа. Поглядите на него! Разве он здрав в уме? Ответь, Иешуа из Галилеи, верно ли, что ты в своих беседах называл себя царём Иудейским, подрывая тем самым основу основ нашей великой империи? Это так?

Высокий поднял лицо в крови.

– Ты говоришь, не я…

Толпе надоело слушать этот допрос, она зашуршала, загудела, заулюлюкала. Кто-то заблеял козлом. Засвистели по-разбойничьи, с переливами. Закукарекали, затопотали ногами. Посыпались бранная ругань и стук ножей о плошки.

Что-то неразборчиво кричал Пилат, но ему никто, кроме высокого, не внимал. Даже не услышали давно ожидаемых слов:

– Кого хотите на Пасху? Этого блаженного или вора и разбойника Бар-Авву? Кого дать вам?

В этот миг из толпы выскочила чёрно-белая собачонка Афа и с заполошным лаем метнулась на Пилата, но ближайший стражник успел взмахнуть ножнами – лай перешёл в визг, собака упала и завертелась на земле.

Толпа засвистела, заорала. Такого развлечения никто не ожидал.

Собака, хрипя, пыталась ползти. Задние лапы бессильно волочились по земле.

Она подобралась к высокому и уткнулась мордой ему в ногу. Тот присел на корточки, коснулся её, сказав тихо и внятно:

– Афа, беги! – И собака, вскочив, мельком отряхнувшись, кинулась мимо центурионов в чахлые кусты вокруг судилища.

Толпа, вздохнув единым охом, затихла.

Синедрион молчал, переглядывался. Поражённый Каиафа шёпотом спросил Аннана:

– Как он это делает? – На что Аннан пожал плечами:

– Плевать! Вели его труп закопать в навоз, чтобы и костей не осталось!

Пилат ошеломлённо замер, потом, опомнившись, возгласил:

– Ничего достойного смерти не нашёл я в этом Иешуа! Он даже умеет делать всякие фокусы! Кого же отпустить вам? Его ли, умалишённого фигляра и факира, или опасного вора и убийцу Бар-Авву?

И чёрный мир понёс к солнцу громовое, округлое, всеохватное имя хозяина:

– Бар-Авву! Бар-Авву пусти! Бар-Авву! Пусти! Пусти-и-и!

И тут к ногам Пилата прорвалось нечто в рваной мешковине на голое тело. Пало на колени, по-сумасшедшему тряся рыжей головой. Взметнуло гибкие руки, пронзительно взвизгнуло:

– Назорея-учителя пусти! Его пусти! Назорея!

Аннан вгляделся слабыми глазами в пыль:

– Иуда из Кариота? Зачем тут? Ему же дадены деньги? Чего ему ещё?

Но молодые воры уже оттаскивали за волосы Иуду, а Каиафа развёл руками:

– Полна безумцами наша земля!

Бар-Авва, с которого грубо поснимали цепи, с достоинством отвесив полупоклон Пилату, медленным и важным шагом прошествовал в толпу, и людское месиво упрятало его в своих недрах, надёжно сомкнувшись.

Удалился и Пилат со стражей из отборных бойцов германского легиона. Прокуратор был раздражён, помышляя только о тени на своём балконе: прочь отсюда, из адской жары, от грязи и нечистот, от этих восточных дикарей, что спасают убийц и ненавидят праведников! Подальше от человеческой подлости и алчности! Есть время стать другим, чистым и беспорочным, как обещал ему Иешуа на допросе. А что ещё надо в старости, перед встречей с богами? Тишина и успокоение – удел избранных, а разве он не принадлежит к ним? Не заслужил? Не удостоился? Но кто раздаёт эти привилегии? Сифилитик-животное Тиберий? Юпитер? Господь Бог, о коем говорил Иешуа и имя коего иудеям запрещено произносить под страхом смерти? Да и кто он, этот Иешуа, исцеляющий словом и перстами?

Дальше на Гаввафе распоряжался Каиафа.

Солдаты начали укладывать казнимых на кресты, вязать руки к доскам, прибивать ступни. Отлили водой Гестаса. Нигер что-то хрипел, мало понимая, что происходит. Двое из гвардии грубо кинули Иешуа на крест и принялись верёвками прикручивать руки к перекладине.

Толпа стала редеть. Первыми покинули Гаввафу большие воры из Тира и Сидона вместе с дамасскими содельниками. За ними потянулись купцы вперемешку с менялами и ростовщиками. Гомонили мошенники и щипачи, перекликаясь и перешучиваясь, они всегда веселы, начеку, им не западло обворовывать своих же собратьев – пусть не зевают! У скупщиков краденого на ходу бренчали мешки. Игроки спешно доигрывали кон, собирая с земли монеты и переругиваясь. Тащились прочь молчаливые гробокопатели из Египта. За ними мерным шагом топали негры-убийцы. Мелкая шушера осталась смотреть на казнь дальше.

Синедрион тоже двинулся уходить.

К помощнику Каиафы с трудом протиснулся осанистый седовласый иудей, Йосеф из Аримафеи, прося отдать ему тело Иешуа:

– Досточтимый! Не откажи! Хочу похоронить! Он сына моего спас! Зачем вам его тело? А я похороню как надо!

Помощник тихо спросил Каиафу. Тот с презрением процедил сквозь зубы:

– Отдай, а то начнёт сползаться всякая нечисть из города… И возьми себе десять тетрадрахм.

Йосеф на ходу отсчитал монеты, незаметно сунул помощнику, и тот вполголоса приказал одному из центурионов отдать Йосефу тело главного бунтовщика, когда всё будет кончено.

Скоро на пустоши остались лишь калеки и убогие, всё-таки сумевшие просочиться на Гаввафу. Женщины с Мирьям смотрели издалека, не приближаясь. Лица заплаканны и скорбны. Йосеф плакал навзрыд.

Распятые изредка подавали голос. Нигер стонал, склонив на грудь бычью голову. Гестас то просил пить, то глумился над Иешуа: