Михаил Гиголашвили - Кока

Он добрался до левантийского берега Серединного моря, нашёл дворец брата. Был тёплый летний день. Солнце заботливо грело землю. Ветерок шевелил траву возле ворот. Стража дремала. Дело шло к полудню. Иуда пробрался через сад, стараясь не смотреть на гамаки, где качались, грызли фрукты, шептались, посмеивались одетые в кисейные наряды молодые женщины. Во дворце заметался, не зная, куда идти.

Вдруг услышал низкий монотонный голос, нашёл приоткрытую дверь, заглянул в щёлку: посреди зала в золочёном кресле – его брат Иаков, а вокруг на коврах, скрестив ноги, – четыре бородатых старца в чёрных чалмах с серебряными звёздами. Один из них глуховато вещает:

– Это говорю тебе я, Маррон из Египта! Верь мне, ибо я знаю всё, что может знать человек! Этот камень, – он пошарил рукой в шкатулке, – именуется шамир. Он царь всех камней! Он крепче всех веществ и остаётся невредим в лаве вулканов. Им можно резать камни. Это свет солнца в ночи. Шамир создан Богом в сумерках первой пятницы, перед закатом солнца. Он принесён орлом из рая царю Соломону для помощи при постройке храма. Надетый на руку убийце, шамир тускнеет, а от близости яда отпотевает. Этот камень двупол. Зарытые в землю, два шамира рождают новый камень. – Передал шкатулку старцу с узким и жёлтым лицом. – Больше я не имею права сказать тебе сейчас. Если хочешь обрести истинные знания, пройди очищение от скверны, тогда и камни, и храмы, и мудрые люди откроют тебе свои и чужие тайны!

Иуда решительно вошёл.

Иаков вскинулся на него, заставил себя улыбнуться, обернулся в сторону магов:

– Достойные, разрешите мне сказать несколько слов этому человеку? – Сполз с кресла и, тучный, обрюзгший, кое-как заковылял в боковую нишу (огромный живот затруднял ходьбу). – Чего тебе надо?! – зашипел, когда остались вдвоём.

Иуда с надеждой посмотрел на брата.

– Ты знаешь сам!

Иаков поморщил холёное лицо.

– Что? Опять? Восстановить справедливость? Объявить всему миру, что ты не тот Иуда, что предал Иешуа? Нет! – Он резко взмахнул рукой. – Я не сделаю этого! Это не имеет смысла! С чего ты вообще взял, что люди думают, что ты Иуда-предатель? Людей с таким именем много! Это тебе только кажется из-за пятна! Кто виноват, что ты клеймён и помечен? Ты болен, давно и безнадёжно! Если желаешь, мои лекари осмотрят тебя. А у меня много дел! И вообще… – Иаков хлопнул в ладони. прошептал что-то на ухо вошедшему слуге и отправил его куда-то.

Иуда вздрогнул, зло повторил:

– Много дел? Я вижу твои дела: тискать баб да слушать беседы колдунов! Хорошо, что покойный отец не видит тебя!

Иаков схватил Иуду за отворот хламиды:

– Что ты мелешь, глупец?

А тот, не обращая внимания, продолжал:

– Я был в Кумране. Они сказали мне: Иаков, твой брат, бывший ученик Иешуа, ныне стал слугой дьявола, поэтому мы не принимаем тебя, ты грязен, как и он! Твой брат стал грешником: созывает во дворец гетер и юнцов, они едят, пьют зелье, которое заставляет их танцевать и петь до упаду. А потом начинается великий блуд, и прелюбодеяниям нет конца! Вот какие у тебя дела, брат! Ты тушишь в себе светильник мудрости, кою вложил в нас Учитель! За минутное продаёшь вечное! Опомнись! Тебя Иешуа крестил в Иордане! Стыдись! Мы когда-то были все вместе! Ещё есть время отойти от греха!

Не глядя на брата, Иаков выхватил у слуги слиток золота:

– На! И убирайся! Не твоего ума это дело!

Иуда неумело плюнул в лицо брату и ушёл прочь, проклиная в душе нечестивца. Лучше вообще не иметь брата, чем такого, с ехидной сходного!

После скитаний решил найти в горах своего односельчанина Луку – тот, как узнал Иуда у кумранитов, жил вначале у них в общине, а потом ушёл по доброй воле в горы, чтобы писать начатый в Кумране рассказ о жизни и смерти Иешуа. Это была последняя попытка – Иуда хотел, чтобы Лука во всеуслышание провозгласил правду о святом мученике Иуде, не Искариоте.

…Крики перешли в вой, его “я” растворилось в бредовом полусне: предатель Иуда Искариот, казначей при Иешуа, важно расхаживает по опустевшей, розовой в закате Гаввафе. Людей нет. Только пустые кресты, лежащие на земле. Предатель стучит согнутым пальцем по дереву, будто проверяя его на прочность. Громко цокает языком, склоняет по-собачьи голову туда и сюда, потом доверительно поворачивается к Иуде:

– Здесь ты должен быть распят, а не Иешуа! А? Он – что? Появился, поговорил и исчез, а ты всю жизнь страдаешь! Муки терпишь уже сколько лет… – Предатель прищурил глаза, подбивая в уме. – Да, всю жизнь, поди… Так кто из вас святой? Ты! Кто Бог? Ты! Ты Бог истинный, муки принявший! Ты – и никто другой! А Иешуа? Был – и нету!

А на ветке, тараща слепые глаза, крутя рогатой головой, переступала лапами жирная и мудрая сова, вонзала когти в трухлявую кору, клокотала в недоумении: что это за существо корчится в корнях её дерева? Что надо этим людям? Мы, звери, живём в ладу с миром, принимаем его таким, каков он есть, а эти беспокойные двуногие пытаются переделать мир под себя, снуют туда-сюда, распугивая мышей и сусликов! Нет от них нигде покоя!

Пряный дымок от очага тянулся по хижине. Лука, не слезая с настила, приоткрывая то левый, то правый глаз, следил за дымом. Сон держал крепко, но радость дня победила – Лука разбудил дремавшего кудлатого пса Эпи, полуслепого и старого. С кувшином отправился к роднику.

“Для чего люди пашут и сеют? Чтобы собрать урожай, испечь хлеба. Спят, чтобы проснуться. Работают, чтобы отдыхать. Живут, чтобы жить. Одна незыблемость – добро! Ему поклоняйся, и будешь счастлив! – учил Луку наставник Феофил, поднимая старческие лилово-жилистые руки. – Всё остальное бессмысленно. Один Бог – добро! Бог – в нас! Ему служи, и только!” – твердил настойчиво, отчего в Луке возникала уверенность в правоте этих слов.

Спуск к роднику обрывался у запруды, куда по тростниковому жёлобу вливался ручей. Лука ополоснул лицо, растёр грудь. Вода пробралась по рыжеватой бороде, защекотала живот. Отираясь на ходу куском полотна, Лука побрёл назад.

Солнце уже дарило теплом. Утренние белые барашки разбежались в поисках сочной небесной травы, но одно огромное, похожее на голову римлянина в каске облако бездвижно висело в небе.

В хижине на полках в глиняных пузырях стояли чернила, краски, на столе – стопки пергамента, на подставках – пеналы с папирусами. Лука вынес чернила и стопку пергамента наружу, под навес. Сел за доску, что покоилась на четырёх валунах и отполирована его локтями.

А облако всё не уходило. И рот римлянина даже растянулся в грозном окрике.

Когда тепло, Лука работает под навесом: завтракает лепёшкой с сыром и козьим молоком (снедь и питьё приносили лесники, Косам и Йорам), садится писать. Сам готовит пергамент: выбирает телячью шкуру, что пересылали ему братья-кумраниты, пемзу, костяной скребок, растягивает на распорках полуготовую шкуру и начинает тереть её скребком и пемзой, уменьшая толщину и делая гладкой. И пот постепенно выступает на лбу. Борода задевает стол. Лицо наливается кровью, а руки ходят взад-вперёд, соскребая остатки жира со шкуры…