Михаил Гиголашвили - Кока

Чужак прижался животом к доске, вгляделся в Луку и, сглатывая слюну, шевеля выпертым кадыком, выдавил:

– Мир тебе, Лука! Узнаёшь меня? Должен узнать. Ты – должен! Мы односельчане! Я тоже из Рих-Нами. Я Иуда, брат Иакова, сын Алфея-почтаря!

Лука припомнил: такое красное пятно было на лице одного угрюмого соседского парня, коий жил за поворотом дороги в доме с отцом и братом. Дети побаивалась этого странного, мрачно-задумчивого человека, а взрослые недовольно шипели вслед: “Клеймёный!”

– Иуда, брат Иакова? Ты? – дошло до Луки. – Но… Тебя же убили?.. Мне сказали в селе, что тебя где-то забили камнями…

Иуда отмахнулся:

– Жив я! Узнал! Узнал меня! Спасибо тебе, Господи!..

Они сидели в хижине. На столе – нехитрая снедь: хлеб, сыр, творог, мёд, жбанчик с вином. Иуда размачивал хлеб в вине, обсасывал его беззубым ртом, торопился говорить.

– Вся жизнь моя, Лука, одета в страдание! О, сколько раз я говорил себе: почему тот человек, что сказал отцу моему: “У тебя родился сын!”, – не убил меня в самой утробе? А потом ужасался своим мыслям, твердил себе, что мир прекрасен. Но как видеть красоту, когда народ угрюм, лица у всех крепче камня, а язык напряжён для лжи? Грех лежит на нас! Недаром говорят: “Отцы ели кислый виноград, а у сынов на зубах оскомина!” Эх! – покачал головой Иуда и умолк, хмуро глядел в пустое окошко. Правой рукой пошевелил левую, висевшую безжизненно: онемела вчера ночью, да так и не вернулась в себя. Но Иуде всё равно, у него другое свербит и просится наружу. Сил жить дальше нет, но страшно умирать молча. Хотя бы успеть сказать главное.

Внезапно по крыше ударил дождь. Лука схватил пергаменты, переложил их в сухое место. Отвыкший от людей, он впитывал человеческую речь, а Иуда был учён, говорил красиво, и Луке временами казалось, что перед ним один из тех, чьи свитки лежат в углу. Он внимательно слушал старика, коий побывал во многих местах и, главное, даже ходил одно время с Иешуа. Но не спрашивал пока об этом, давая выговориться.

Иуда набрал в плошку дождевой воды, отпил несколько глотков.

– Был я у брата Иакова. Да раскидает Господь навоз по нечистому лицу его! Хуже ехидны стал! Но знаешь, есть, есть люди! – схватив Луку за плечо, блестя глазами, вскрикнул он. – Я видел в Риме! Попал туда летом, тайно. Жара такая, что грудь сдавливает, дышать нет сил. Некий человек повёл меня в подземелье Каллиста. Это место под Аппиевой дорогой. В нём всегда холодно, повсюду горят лампады. И там поселились наши братья-иешуиты. Много их, около тысячи. Кромешный ужас и светлый дух царят там! Стены в мокрицах и тараканах, в каменных гробах навалены тела усопших, а они днями стоят на коленях и молятся! И даже мокриц этих не давят! А иногда, Лука, они поют. И как!

Неверным голосом что-то пропел, виновато пробормотал:

– У меня плохо вышло… – Вытер глаза, сжал ладонью отдающее желтизной морщинистое лицо. – А ещё, Лука, я видел, как в Колизее казнят моего друга, Салмина Пещерника… Он провёл в пустыне десять лет, а затем направился прямиком в Рим – проповедовать слово Иешуа. Его распяли на арене, а по бокам – двух его учеников. Салмин ободрял их, пел. Потом их кресты подрубили и выпустили голодных гиен. А крест с ещё живым Салмином солдаты облили смолой, превратили в живой факел… О Рим! – хмуро бурчал Иуда. – Сыны его огрубели сердцем и лицом, лбы их окрепли, а в душе нет места для добра! Своими необрезанными ушами они не могут слышать истину и только бряцают оружием! Распинают наших мужчин, насилуют женщин, избивают стариков! Скармливают зверям на аренах тех, кто заподозрен в бунте или укрывательстве!..

Лука смахнул с головы воду, капавшую с потолка.

– Что там, внизу? Восстание?

Иуда скривился:

– Какое восстание? Избиение! Римляне сожгли храм в Иерусалиме, праведных хоронят ослиным погребением в навозных кучах, а тех иудеев, кто обременён золотом, силой забирают с собой в Рим, и эти продажные шкуры, захватив имущество, с радостью бросают несчастную родину ради неги и роскоши. Да, видно, барсу никогда не отмыть своих пятен! В Иудее вместо солнца царит смертная тень! И она растёт, всё покрывая!

Дождь бил по крыше, в углу стояла вода, и Эпи недоуменно окунал в неё слепую морду в поисках сухого места.

– Поначалу восстание шло успешно, но римляне взяли вверх. Идут расправы, всё сожжено и развеяно. Нерон не мог подавить бунта, а нынешний, Веспасиан, этот невежа, внук крестьянина и сын всадника, сделал это в четверть года! Римляне разгоняют иудеев по разным землям, чтобы рассеять их гнездо. Оставшиеся сикарии ушли в крепость Масаду, где сидят взаперти в осаде.

Иуда одной рукой кое-как неловко поднял кувшин, пролив на себя воду. Но не заметил этого – так был возбуждён.

Да и было от чего!.. Когда началось поголовное истребление евреев, он прятался в Виффагии у одной старухи. К ней приходила сестра, пророчица. Раз Иуда спросил её: “Хава, ты видишь будущее, ответь – когда придёт царство божие?” Она взяла у него динарий, послала сестру за маковыми зёрнами, поела их и стала бормотать с закрытыми глазами: “Запомни, Иуда, ровно через тысячу лет, в такой же весенний день, на Пасху, вернётся Иешуа и будет судить людей. Он приведёт несметное войско, от которого князья мира сего облекутся в ужас, ибо то, что не было переливаемо от века, – перельётся. Истреблены будут все, кто обеременён золотом и серебром. И последний станет первым, а первый – последним. И наступит на земле рай для праведников, а под землёй – ад для грешников”.

Лука поджал губы, свёл брови – он не любил подобных пророчеств.

– Я не верю старухам, толкующим сны под маком. Царство Божие не может прийти приметным образом. Если каждый вырвет из себя злобу, зависть, алчность, гордыню, ложь – вот тогда настанет царство покоя. Ради него и пишу… А болтливым старухам не верю…

Иуда отёр покрасневшие глаза, потряс мертво висящую руку и тихо, почти шёпотом произнёс:

– Римляне убивают не только людей, но и скот, животных. Прокуратор выпустил указ: “Бродячие псы разносят заразу, их следует истребить. Кто принесёт труп бродячего пса, будет награждён мелкой монетой”. И вот я видел детей, кои, по наущению родителей, бегали по улицам с ножами, завидев собаку, бросались на неё и, изрезав всю – ибо не умели убивать с первого раза! – волокли за лапы на окраину, где под навесом человек принимал убитых псов и отсчитывал деньги, а два раба там же свежевали собак и вытапливали из них жир в котлах. О Господи!.. – закрыл он лицо рукой, качнулся из стороны в сторону. – И это Иудея, моя родина!

Лука, гладя Эпи, молчал. Внутри ходили волны возмущения, голова от рассказа Иуды отяжелела, он тяжело дышал. Потом сказал:

– Но как? Ведь дети чисты?