Николай Шмелев - Ночные голоса

Наконец то, о чем он мечтал почти всю свою сознательную жизнь, осуществилось. Он сидел один в пустом купе, перед окном бежали подмосковные перелески, дачи, безлюдные станционные платформы, рядом на столе лежал добротный старинный роман, который можно было со спокойной душой бросить в любую минуту и на любой странице. Была ранняя весна, и впереди его ждали два свободных месяца — свободных полностью, абсолютно: ни знакомых, ни обязанностей, ни даже заботы о деньгах — в кармане топорщилась толстая пачка отпускных. После долгих размышлений он выбрал маленький причерноморский город С., где бывать ему еще ни разу не доводилось.

По всем видимым данным, Николай Ильич Русанов был человек не очень примечательный: тридцать пять лет, разведен, не урод, служебное положение — среднее, порядочен, незлобив и не склонен к подозрительности, к интригам и склокам равнодушен, никакими причудами не известен. Одним словом, нормальный человек. Впрочем, некоторые утверждают (и, вероятно, не без оснований), что норма — это как раз то, что реже всего встречается на свете.

Были, конечно, и у него свои проблемы, но они ни до кого прямо не относились и никому не мешали. Например, постоянное чувство недоумения, которое, как вспышка, настигало его всегда не вовремя и всегда в самых неожиданных местах. Как же это так получилось, что я живу? И зачем мне это нужно было? И что происходит у других под черепной коробкой: неужели у них все так же, как у меня? Тогда зачем люди враждуют, толкаются, борются друг с другом?

Еще его очень тяготил какой-то вечный туман в голове. Никак не удавалось свести концы с концами и построить маломальски связную картину из себя, из людей, прошлого и настоящего, событий мелких и событий значительных, жизни и смерти… В юности ему часто казалось, что вот, поживу еще немного, еще немного подумаю — и пойму. Другие до меня не поняли? Ну что ж… Они не поняли, а я пойму.

Но проходили годы, а жизнь яснее не становилась.

И все-таки там, в глубине, все время теплилась уверенность: придет наконец день, я где-то сяду, где никто меня не будет тревожить, никто не будет приставать, обхвачу голову руками — и пойму. Книги, что ли, были виноваты, но дальше обязательно представлялось, как, поняв, он встанет и пойдет по горячему, по щиколотку, песку, и впереди, насколько хватит глаз, не будет видно никого, только желтый прокаленный песок и молочная гладь моря, разморенного жарой…

В общем, эта болезнь, которую он перенес недавно, пришлась как нельзя кстати. Благодаря двум-трем несложным маневрам ему удалось получить отпуск на работе на всю весну.

В С. он снял чистую комнату с отдельным входом и окном, выходившим в сад. Деревья в саду еще стояли голые, но некоторые из них, судя по набухшим почкам, не сегодня завтра должны были распуститься. Сад, прогретый солнцем, был уже в рабочем состоянии. Повсюду валялись лопаты, тачки, рассохшиеся бочки, стволы были почти доверху обмазаны белым, и под каждым из них чернели аккуратно сложенные навозные кучи.

Домом владела патриархальная армянская семья: глуховатая старуха, согнутая пополам, ее старший сын — летчик на местных линиях, незаметная молчаливая невестка, двое ребятишек — девочка-школьница и мальчик лет шести — и еще младший сын старухи — хромой, изувеченный войной холостяк, по профессии адвокат. Семья приняла Русанова приветливо, но сдержанно, и эта грань между ними и им, сама собой установившаяся почти с порога, очень устроила и обрадовала его.

Потянулись дни, похожие друг на друга.

Просыпался он на заре, под птичий щебет за окном, но сейчас же, обняв прохладную подушку, снова засыпал, потом опять просыпался и опять засыпал — и так до тех пор, пока поток солнечных лучей не заливал всю комнату и спрятаться от него уже было невозможно. Умывшись, он выходил на улицу и шел по длинному, выложенному белой плиткой тротуару, жмурясь от солнца и стараясь не попадать в пятна густой и влажной тени под вечнозелеными деревьями. Даже в этот деловой час город казался вымершим: редко-редко вдалеке не торопясь пересекала улицу фигурка женщины с кошелкой или собака, развалившаяся на солнцепеке, нехотя поднималась при его приближении и отходила в сторону. Иногда, с нарастающим ревом, его обгонял грохочущий грузовик и, подняв за собой хвост белой пыли, уносился дальше, к перекрестку, видневшемуся впереди.

Небольшая уютная площадь перед причалами была более оживленной. Но и здесь люди двигались как во сне, медленно переставляя ноги и подолгу останавливаясь то возле парапета, нависавшего над морем, то около киосков, где продавалась всякая всячина. В углу площади стояло белое здание с витиеватым балкончиком. В нижнем этаже его был буфет со стойкой, за которой орудовала пышнотелая татуированная красавица, улыбавшаяся всем без различия одинаковой улыбкой. Через несколько дней они сделались приятелями, и, когда он усаживался, она, уже не спрашивая, пододвигала ему стакан воды, чашку густого кофе и какую-нибудь плюшку.

Поболтав с ней о том о сем и выкурив пару сигарет, он набирал в киоске кипу газет и шел на бульвар, к облюбованной им скамейке, откуда хорошо было видно море, пирс и другой, горный берег бухты, заросший лесом. Он мог часами сидеть здесь и смотреть, ни о чем не думая, на голубое пространство залива, на чаек, плавно взмывавших вверх и с криком камнем бросавшихся оттуда вниз, на редкие суда, пристававшие к причалам, — белая окраска их слепила глаза даже на расстоянии. Мимо катились детские коляски, шаркая, проползали какие-то старушки, доносились обрывки фраз, набегавший с моря ветерок шевелил листву над головой, ерошил волосы, и от этого на душе устанавливались мир и тишина, и казалось невероятным, что где-то вообще существуют страсти, неразрешимые проблемы, скрежет металла и надсадное, всеподавляющее рычание машин.

Днем он лежал на теплой гальке, возле самой воды, перебирал камушки, следил, как всякая весенняя мелюзга — букашки, жучки, крошечные крабы — копошилась вокруг, устраивая свою жизнь. Постепенно море менялось, из голубого превращалось в темное, потом блекло, растопленное солнцем. Изгибы еле заметной волны один за другим набегали на песок и беззвучно отползали назад, оставляя за собой белые пузырьки пены в ямках между камнями…

Вскоре он открыл для себя еще одно место. Почти в самом конце вытянувшегося в море пирса пристроилась кофейня под полосатым тентом: десяток столов, плетеные стулья, черный железный ящик с песком, в котором в маленьких тигельках томился и доходил крепчайший кофе. Дощатые стены, с трех сторон прикрывавшие стойку, были сплошь обклеены футбольными афишами, портретами мировых футбольных звезд, снимками команд, победивших на различных первенствах. Кофе варил пожилой веселый грек. Шумно, с яростью и насмешками, поминутно выхватывая тигельки и вновь втыкая их в песок, он с утра до вечера обсуждал футбольные события с такими же, как и он, болельщиками, вечно толпившимися у его стойки. Широта познаний и бескорыстный азарт этого маленького сообщества вызывали восхищение. Греку помогала жена, снисходительно улыбавшаяся всякий раз, когда голос ее мужа начинал греметь на самых верхних раскатах, а гвалт вокруг него усиливался настолько, что никаких слов уже нельзя было разобрать. Она же разносила кофе по столам, выставленным к перилам пирса.