Николай Шмелев - Ночные голоса

— Не узнаешь?

— Н-нет. Впрочем…

— Да ты не старайся. Я сам знаю, что изменился. А что ты ждал? Что я так и останусь ничем на всю свою остатнюю жизнь?

— Сергей!

— Вот именно. Сергей. Бывший студент одного из лучших московских вузов, а ныне предтеча и основоположник. Духовный отец всемирного братства людей, победивших время.

— Никак не меньше?

— Что, не веришь? Поверишь. Другие тоже не сразу верят. Цыгане вон сначала думают, что я тоже конокрад, а потом верят… Ты хоть знаешь, кто был первый свободный человек на земле, темнота?

— А был кто-нибудь первый?

— Был. Я. Был первый и был единственный. Это теперь нас много. И будет еще больше. Будут все. Потому что главный враг человека — время. Время нужно и можно победить — это уже факт. Установленный экспериментально. Нет времени ни вперед, ни назад — его вообще нет. И тогда человек велик. Он свободен, и он — Бог.

— Ладно, Иисус Навин. Не нажимай, не так сразу. Я ведь тебя пятнадцать лет не видел. Пятнадцать, ты это понимаешь? Как ты, что ты, откуда ты?

Когда-то это был добрейший малый, талантливый, но полный разгильдяй, бессребреник, всегда готовый на любое озорство, лишь бы в нем была хоть капелька вдохновения, любимец всех девчонок курса, материнским инстинктом тянувшихся к этому вихрастому шалопаю, вечно невыспавшемуся и вечно голодному. Имелась у него и одна слабость: он чересчур серьезно относился к тому, что читал в книгах, — переживал, спорил и каждый раз принимал увлекшую его идею за новое руководство, которому он неукоснительно следовал месяц, а то и два. Были тут и Христос, и Ницше, и дзэн-буддизм, и даже князь Кропоткин. Потом что-то случилось, и его исключили, несмотря на все попытки ребят защитить и отстоять его. Русанов в дальнейшем нередко вспоминал о нем, пытался и прямо, и стороной наводить справки, но он как в воду канул.

И вот теперь они опять сидели рядом, опять садили одну сигарету за другой, пересмеиваясь и добродушно, как встарь, подталкивая друг друга локтями. Будто и не было этих пятнадцати лет, будто вновь они, накричавшись накануне до хрипоты, встретились утром вместо лекции в какой-нибудь пивной и вновь затеяли бесконечный студенческий разговор, в котором не так уж много смысла, зато много другого — желания вывернуться наизнанку перед тем, кому ты веришь и кто тебя поймет.

После исключения Сергей работал каменщиком в маленьком городке, опять читал книги, опять пытался отыскать в них что-то единственное, что невозможно было понять в шумной и вечно занятой Москве, но так и не отыскал. Потом решил перейти от слов к делу: вместе с приятелем, таким же бродягой, как и он, добыли пистолеты и пошли грабить банк, чтобы раздавать деньги бедным. Банк ограбили, но только начали раздавать — их взяли. Приятель получил свой срок сполна, а Сергея признали невменяемым и направили на принудительное лечение. Годы в больнице, шикарное общество — от ясновидцев до, по существу, животных, толстая повариха, жалевшая его и делившая с ним свой приварок и свою постель, наконец, документ об инвалидности, пенсия и опять распахнутые ворота в мир: иди, проповедуй, возглашай, только не попадайся вновь… Норильск, Мангышлак, Ухта… Товарные вагоны, общежития, пивные ларьки, базары, пристанционная милиция, КПЗ, больницы… Маленькая медсестра, вылечившая ему ноги, начавшие опухать, и родившая ему ребенка… Плант, терьяк, уголовники, толстогрудые цыганки, спившиеся интеллигенты, дым, промозглые подвалы, подпольные скиты… И опять товарные вагоны… Однажды было видение, был глас… Тогда-то он и потребовал, чтобы его распяли на кресте. Распяли по всем правилам, здоровенными гвоздями — на ладонях его и ступнях до сих пор синели уродливые шрамы. Сняли с креста, когда он уже почти истек кровью… Но отныне он единственный, кто может сказать, что он видел смерть и видел Бога. Бог — это черная дыра, куда уходит все, где нет ни времени, ни пространства и где человек и Бог — одно и то же. Вот об этом он и сказал людям, и люди признали его и пошли за ним, и еще пойдут…

— И ты тоже пойдешь! Потому что я — свет, и я — истина…

— Сергей, хорошо, согласен — пойду, но живешь-то ты сейчас где? Кто тебя кормит?

— Червь! Какого еще вопроса от тебя можно было ожидать?! Где живешь! И это все, на что способен теперь российский интеллигент, — где живешь? Кто тебя кормит? Куда в присутствие ходишь? Эх, служба!.. А что, старик, мы так всухую и будем сидеть? Может, по-старому, одну — для просветления? И — в кайф? Только предупреждаю — денег у меня нет. Это вопрос принципиальный. Мне, как основоположнику, этого нельзя ни в коем случае.

— Не проблема. У меня есть. Куда пойдем?

— Да никуда. Здесь и примем. Давай и жди тут, не сходя с места. Я мигом назад.

Он ушел. Русанов еще долго улыбался ему вслед, глядя, как его ловкая фигура с каким-то шутовским изяществом огибала встречных, раскланиваясь с дамами, отскакивавшими от него в сторону. Не хватало только шляпы с пером и плаща через плечо — чем не сатана?

Но прошло полчаса, потом час, потом второй — Сергея все не было. Наконец сообразив, что он не вернется, Русанов встал и ушел с пирса. Вечером он еще раз увидел его вместе с каким-то вертлявым субъектом в толпе гуляющих на набережной. Сергей издали помахал рукой, даже прокричал что-то, но близко не подошел.

На следующий день, проснувшись, Русанов понял, что никуда сегодня не пойдет. Не хотелось ни вставать, ни шевелиться. В доме было пусто и тихо: только раз в полчаса из дальней комнаты, где жила старуха, доносилось сначала шипение, затем хрип, затем торжественный, гулкий бой старинных часов и сейчас же, в ответ им, сиплый кашель самой хозяйки дома, коротавшей день за вязаньем. Русанов лежал на спине, смотрел в потолок, слушал, как в открытом окне чирикают и суетятся воробьи. Солнечный луч незаметно прополз по всей стене, перебрался на дверную притолоку, потом исчез. Тяжелая, как камень, хандра навалилась и расплющила его…

«Я один, — думал он. — Мне сейчас некому врать и не перед кем притворяться. Мне всего тридцать пять, но я, похоже, уже развалина. Я ничего не хочу, никуда не стремлюсь, у меня нет задач, и мне нечем наполнить собственную жизнь… Дело? Я не хочу никакого дела. Я не творец — ни на бумаге, ни на холсте, ни в камне. А рутиной я уже сыт по горло… Карьера? Тем более. Никакая власть мне не по силам: переломить кого-то, заставить поступать по-моему, взять ответственность за других — да кто меня уполномочил на это? На это нужны силы, нужно желание, и не просто желание — нужен огонь, ярость, сжигающая душу изнутри. У меня этого нет… Любовь? Ничего из этого не вышло до сих пор, не выйдет и дальше. Все равно здесь нельзя обойтись без борьбы, а я не умею и не хочу бороться… Друзья? А что от них осталось? Я уже почти всех потерял, все расползлись по своим щелям, еще немного — и, наверное, никого уже не будет. И не по моей вине — видит Бог, как я цеплялся за них, сколько дымных и безрадостных кутежей я выдержал, выдержал через силу, чтобы только удержать кого-то, не дать ему уйти совсем. Нет, не по моей вине, но и не по их тоже — таков, наверное, человеческий закон, и винить в нем некого… Книги? А что в них? Если счистить шелуху — набор из десятка одних и тех же мыслей, которые я знал, наверное, еще с пеленок. Стоило истратить на это столько лет своей жизни, чтобы вернуться к тому же, с чего начал… Вера? Бог? А где взять веру? И если Бог есть, если Он так велик и венец Его творения — я, то за что же, зачем нужна была Ему эта жестокость: оставить меня в неведении на всю жизнь и не дать ни одного доказательства, что Он есть и будет вовеки? Я-то в чем перед Ним виноват?.. А если все не так, если все до ужаса просто — прах, молекулы, нулежды нуль — нуль?..