Николай Шмелев - Ночные голоса

«Не дано, — думал он. — Выходит, мне это не дано… А может быть, сейчас, здесь — и кончить все разом? Если набрать воздуха и поплыть изо всех сил вниз, до отказа — назад дороги уже не будет… Нет, на это тоже нужна воля, нужна решимость… А что останавливает? Надежда. Надежда на что? Ни на что. И тем не менее — надежда… Но ведь ты не хочешь жить? Не хочу… Но и умирать не хочу… Жить не хочешь, умирать не хочешь — так что же тебе нужно? Не знаю… Не знаю! И мать жалко. Если ее так, обухом по голове… Ведь для нее это будет конец… Я не Сергей, я не могу — перешагнул и пошел. У него хоть идея есть для оправдания. А у меня что?»

Русанов сильно устал, когда возвращался назад. Болели руки, хотелось положить горящие, натертые до ссадин ладони на что-нибудь холодное и держать их так как можно дольше. И очень хотелось пить.

В кофейне на пирсе, за одним из столов, выдвинутых к перилам, он увидел хромого адвоката, сидевшего в одиночестве. Адвокат, заметив его, привстал и указал на стул рядом с собой. Они поздоровались. Жена грека принесла кофе, к нему запотевший стакан с водой, в котором плавали куски льда. Русанов залпом проглотил весь стакан, не дожидаясь, пока лед растает.

— Трудно с непривычки? — сочувственно спросил адвокат. — Я видел, как ты возвращался.

— Трудно. Когда-то я хорошо греб, а теперь — трудно.

— Хватка осталась, это видно. Ничего, походишь немного — все вернется. Мне тоже каждый раз трудно, когда я после зимы яхту вывожу. Но быстро привыкаю. Собираюсь скоро выйти. Хочешь — пойдем вместе.

— Нет, не пойду. Я в этом ничего не смыслю, буду только обузой. А тебе одному с ней не трудно управляться?

— Кое-как приспособился. Иногда мне один человек помогает… Ты ее, кажется, видел со мной на пирсе.

— Видел. Собираешься жениться на ней?

— Это невозможно. У нее муж. Правда, он уехал надолго, но ведь вернется рано или поздно. Маленький город, все друг друга знают. Проклянут и ее, и меня. Придется тогда отсюда уезжать. А я не хочу… Да и старик я для нее. Сколько мне, со всеми моими дырками, осталось? А ей еще жить и жить.

— Значит, и здесь мира нет?

— Нет… А ты именно его ищешь? Я вообще хотел тебя спросить: что ты здесь ищешь? Себя? Или других?

— Себя. Понять хочу, что и как. Но не получается. Иногда думаю, просто это невезенье мое, другие, наверное, знают.

— Нет, никто не знает.

— И ты не знаешь? Ты ведь войну прошел.

— И я не знаю.

— Может быть, эти старики знают? Которые весь день здесь сидят?

— Эти?! А, ты же не понимаешь здешнего языка… Тогда подожди, послушай, о чем они говорят. Я тебе переведу.

Рядом, за соседним столом, сидели два почтенных старца с неизменными четками в руках. Они молчали уже давно, и пришлось порядочно ждать, прежде чем один из них, перебрав заново свою янтарную нить, поднял выцветшие глаза на другого:

— Христофор!

— Что?

— Ты давно мне обещал с завода пару банок краски вынести. Весна уже. Дом красить пора…

— Подожди, сосед. На проходной охранник новый. Еще не обтерся… Вынесу, не беспокойся. Раз обещал, значит, будет у тебя краска…

— Все? Хватит с тебя? — спросил адвокат.

— Хватит.

— Ничего другого нет и у них… И не спрашивай ты больше никого — бесполезно. Кто и что тебе может сказать? Только то, что никто, так же как и ты, не понимает ничего… От рождения и до смерти — ничего…

— Но я хочу понять! Понимаешь, понять! Со смертью я еще могу смириться, могу свыкнуться с ней. Но не понять? Ничего? Так никогда и не понять, до самого конца?

— Ну, а что делать? Что тебе еще остается? Или мне? Или всем другим?

…Утром Русанов пошел на почту, посмотреть, нет ли письма от матери. В окошечке «До востребования» ему протянули сразу два конверта. Одно письмо было из дома, с обычными просьбами и наставлениями отдыхать, не пить, не заводить сомнительных знакомств. Другое, как только он узнал почерк на конверте, поначалу ничего не вызвало у него, кроме досады, — будто кто-то без стука вошел к нему в комнату и даже не извинился. «Откуда она взяла адрес? Впрочем, чего там гадать? Все просто. Позвонила матери, мама, добрая душа, дала, несмотря на мой запрет. У них же заговор против меня…»

«Не сердись, прошу тебя, — бежали вкривь и вкось нервные, торопливые строчки. — Я знаю, тебе надо побыть одному. И я знаю, что тебе никто сейчас не нужен, никто не может тебе помочь. И я тебе не нужна — я не настолько глупа, чтобы не понять этого. Но вся беда в том, что ты мне нужен. Ты мне так нужен, что я по ночам подушкой затыкаю себе рот, чтобы не кричать. И если бы это хоть немного помогло, я бы в голос кричала, кричала не переставая: только ведь услышат другие, не ты… Ты весь сосредоточился на чем-то своем, важном, не важном — тебе виднее. Наверное, так надо, иначе жить ты не можешь, я слишком давно тебя знаю. Но, пожалуйста, прошу тебя, не отталкивай тех, кто тебя любит, они ни в чем не виноваты перед тобой, разве только в том, что иногда мешают тебе, — но это ведь можно снести, это не так уж трудно, правда? И я буду стараться тебе не мешать, я буду очень стараться… Русанов, милый, мне сейчас плохо, мне очень плохо. Как подумаю — вдруг ты не вернешься?.. Я тебя люблю, я ничего не хочу, только бы быть с тобой. Ты не будешь меня обижать, я знаю… Помоги мне, прошу тебя…»

Вечером он сидел один в купе московского скорого. На столе лежал так и не прочитанный старинный роман, который можно было с легкой душой бросить в любую минуту и на любой странице.

Из-за непогоды самолет задержали в пути, на каком-то незнакомом ему аэродроме, и, когда Николай Ильич Русанов, командированный в старинный сибирский город Н., прилетел на место назначения, было не утро, как полагалось по расписанию, а поздний вечер. Стюардесса сказала, что здесь уже зима — снег и двадцать градусов мороза.

На трапе, глотнув колючего свежего воздуха, он даже пошатнулся — видно, ослаб от нескончаемых этих суток, когда он то пытался заснуть в самолетном кресле или хотя бы вытянуть поудобнее затекшие ноги, то бродил, неприкаянный, по залам и коридорам аэровокзалов, заполненных истомившимися, как и он, от ожидания людьми. Скрюченные тела на лавках, табачный дым, хриплый предрассветный кашель в туалетах — все это, слава Богу, было теперь позади.

Его никто не встречал. За спиной горели стекла аэропорта, впереди же лежала тьма, прошитая тусклой ниточкой фонарей, уходивших в город. Мело. Струйки сухого снега извивались и ползали под ногами, дымились над сугробами, носились взад-вперед по черному асфальтовому пространству.

Нужно было ждать автобуса. Это не радовало Николая Ильича, одетого по-московски легкомысленно. Озноб от бессонной ночи уже пополз по спине, и никак нельзя было унять мелкую дрожь в руках, не отпускавшую его, как в тяжком похмелье. Но ему повезло. Присмотревшись, он все же заметил в дальнем углу площади машину, мотор которой был включен, судя по белым облачкам дыма, клубившимся над багажником. Водитель спал — сквозь заиндевевшие стекла угадывалась его голова, отвалившаяся на сиденье. Русанов открыл дверцу, водитель выпрямился и протер глаза. Столковались на пятерке.