Николай Шмелев - Ночные голоса

Но здесь уже был другой мир, и жили здесь по-другому. Степенные старики в больших серых кепках занимали эти места с утра и сидели до самого заката, время от времени перебрасываясь отдельными словами и медленно перебирая в узловатых пальцах крупные янтарные четки. Солнце жгло их морщинистые шеи, палило сквозь вылинявшие, просоленные потом рубахи — рукава их были неизменно спущены и застегнуты у запястий. Но старики не шевелились, не искали тени: блаженные теплые дни наступили лишь недавно, и вместе с ними еще на год отодвинулось то время, когда смерть обычно приходит за человеком, прожившим долгую и праведную жизнь. На каком языке они говорили — Русанов не знал, но это и не нужно было: гораздо больше значили медленный равнодушный взгляд из-под полуопущенных век, которым они провожали гуляющих по пирсу, или бесстрастное выражение их лиц, не менявшееся часами. Иногда они играли в нарды: сухой стук костяшек по доске подолгу бывал единственным звуком, нарушавшим тишину над столами. Каждый день, обычно поближе к вечеру, в кофейне появлялся оборванный старикашка со слезящимися глазами и, присев к какому-нибудь столу, начинал пиликать смычком по инструменту, похожему на скрипку, но в две струны. Дребезжащим голоском он пел какую-то тягучую песню, то завывая, то сбиваясь на еле слышное бормотанье. Никто не обращал на него внимания, но никто и не гнал его. Жена грека выносила ему чашку кофе, он выпивал и, не платя и не прощаясь, уходил.

Наступал вечер, зажигались фонари на бульваре, набережная наполнялась людьми. Горожане выходили подышать воздухом, чинно, под руку, прогуливались вдоль главной аллеи, от одной беседки до другой, останавливались небольшими группами, чтобы обменяться приветствиями и новостями. Играла музыка в ближайшем ресторане, ребятишки кричали и гонялись друг за другом, путаясь под ногами у взрослых. Франтоватые молодые люди, державшиеся особняком, как по команде, поворачивали головы вслед каждой новой юбке. Город просыпался от зимней спячки, и в воздухе, в дрожании голосов уже чувствовалось приближение той поры, когда начнется жизнь, полная приключений и происшествий.

Побродив среди вечерней толпы, Русанов уходил на пирс. Здесь было свежо, приходилось даже поднимать воротник куртки, чтобы не замерзнуть. Перегнувшись через перила, он смотрел на колеблющееся отражение огней в воде, прислушивался к шлепкам и плеску волны у стоек пирса, вдыхал пряный, гнилостный запах водорослей, вынесенных морем. Полудремота охватывала его, в голове проносились смутные видения из какой-то другой жизни, тоже, наверное, предназначавшейся для него, но так и не прожитой им ни в одном своем дне. Впереди, далеко в темноте, не мигая, светила слабенькая точечка света — то ли звезда, то ли огонек сторожевого судна, застывшего там на всю ночь.

Совсем поздно, когда шум на набережной утихал, на пирсе появлялась пара — уже знакомый ему хромой адвокат и с ним миловидная худенькая женщина лет на двадцать моложе его. По-видимому, здесь не все было просто: Русанов как-то заметил в отблесках тусклого фонаря обручальное кольцо у нее на пальце. Обнявшись, они долго стояли у перил. Адвокат обычно молчал, она иногда что-то напевала, что-то тихо говорила ему, но слова были неразборчивы, да Русанов и не вслушивался в них. У адвоката был плохо залеченный туберкулез, и Русанов знал, что он теперь никогда, даже на время, не уезжает отсюда. Когда они уходили, стук их каблуков по деревянному настилу был долго слышен у него за спиной. Потом хлопала дверца машины, оставленной на набережной, и они уезжали. Пора было возвращаться домой.

Ни однообразие этих дней, ни одиночество не угнетали его. Сам он не только не искал ни с кем разговоров, наоборот, избегал их, и было, вероятно, в его лице что-то такое, что удерживало других от попыток заговорить с ним. Иногда, уже к вечеру, проведя языком по спекшимся за день губам, он с некоторым удивлением вдруг отмечал, что вот, прошел день, и он за этот день ни с кем не говорил, и так, оказывается, не хуже, а даже лучше жить — не нужно попусту тратить бездну слов, в сущности, не имеющих никакого значения… Одиночество было хорошо еще и тем, что можно было лечь — и не двигаться, сесть — и не двигаться, идти без малейшего представления, куда идешь, поворачивать назад, забираться в какие-то глухие закоулки, где время, казалось, остановилось навсегда, и все это не по плану, не по размышлению, а просто так, потому что сейчас ему захотелось именно этого и не захотелось ничего другого…

И тем не менее желанное просветление не наступало. И здесь круг мыслей, занимавших его, был все тот же, и так же, как и в Москве, их нельзя было связать воедино ни при каком напряжении душевных сил.

Какая же сила управляла им всю жизнь, не спрашивая ни на что его согласия, — судьба ли, случай, общепринятый ли способ жить? И должен ли он был, не ропща и не сопротивляясь, подчиняться этой силе, как подчиняются ей другие, или же было в нем то единственное, заложенное свыше и принадлежащее только ему, что оправдывало бы жизнь не по правилам, а по его собственным устремлениям? Кто судья ему — он сам или другие? И как присоединить ко всему этому разноликих Богов, атомы, какие-то миллиарды световых лет? Наверное, они действительно существуют, но что общего имеют они с его жизнью? А неверие в смерть? И голые, отвратительно точные факты, которые заставляют в нее верить?.. Нет, все это неясно, непонятно, не сложимо ни во что, хоть ты расшибись. Да неужели никто до него так и не нашел ничего прочного, за что можно было бы ухватиться обеими руками?.. И постепенно, как змея, начинала шевелиться, поднимать голову мысль, вернее, не мысль, а страх: ничего и ты не поймешь, ни здесь, ни где-либо в другом месте, и как ты жил, так и умрешь с этим, как умерли до тебя другие.

Однажды он сидел на пирсе, на краю деревянного настила, свесив ноги и подставив спину теплому полуденному солнцу. Неожиданно откуда-то сбоку на него надвинулась тень, и хриплый, сильно прокуренный голос спросил: «Ну как, старик? Сидишь?» Русанов вскинул голову. Первое, что бросилось в глаза, — рыжие локоны до плеч, рыжая борода клином и нафабренные, лихо вздернутые кверху усы а-ля Вильгельм II. Человек хитровато улыбался и молчал, пока Русанов продолжал рассматривать его: изрезанное глубокими морщинами лицо, ковбойка, заправленная в джинсы и расстегнутая до пупа, лохматая грудь, широкий ремень с побрякушками, охватывавший осиную талию, босые ноги с черными ногтями… Что-то в этих пронзительно голубых глазах было знакомо ему: какой-то вызов, какая-то постоянная готовность на скандал, но скандал великолепный, красочный, упоительный в своем безобразии, однако вспомнить, когда и где он это знал, не получалось никак.