Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Я впервые осознал, что вся жизнь может пройти без капли надежды, с пеплом на месте сердца.

В первый день летних каникул я пошел в школу забрать вещи и вернулся еще до обеда. Оказалось, ключи я забыл дома, к тете идти не хотелось, я посидел немного на лестнице в подъезде и решил прогуляться. День был жаркий, не для прогулок. Такая жара похожа на застрявший в голове топор: человек продолжает ходить с топором в голове, но мозг уже не работает. Я бездумно бродил по улицам и незаметно завернул в кампус медуниверситета, обогнул библиотеку и оказался у белой галереи, увитой густым девичьим виноградом. Внутри было темно, как в пещере. Избавившись от солнца над макушкой, я немного пришел в себя, хотелось выпить газировки, но было неохота снова возвращаться на солнцепек, и я остался сидеть в галерее. Пот высох, в голове прояснилось. Я вспомнил, как мы играли здесь в прятки, как забирались с тобой в заросли бамбука позади библиотеки. Твою ладонь, влажную, как гриб после дождя, твой пронзительный визг. Все это осталось так далеко, от того времени отделяло множество событий. Событий, из-за которых я повзрослел. Опустив голову, я смотрел на свои пальцы. Я не мог ни схватить ничего, ни удержать, мои руки были пусты, две бесполезные клешни. Я понял, что нужно скорее возвращаться под солнце, иначе эти мысли не прекратятся. И тут услышал шаги в дальнем конце галереи. С той стороны находилась сводчатая дверь, пользовались ею часто, но шаги вдруг стихли. Вошедший явно меня разглядывал. Я неохотно поднял голову. Это была Шаша, в широком белом платье она походила на воздушного змея. Выпустившись из начальной школы, я ее больше не видел. Мы оба учились в средней школе для детей сотрудников университета, но я даже не знал, в каком она классе.

– Чего уставилась? – сказал я.

– Что с тобой? – Шаша осторожно приблизилась.

– Тебе какое дело, иди отсюда!

Шаша остановилась в трех шагах. Она сильно вытянулась, волосы отросли, жидкие пряди свисали по плечам, как будто их прилепили к голове клеем. Платье напоминало мешок из-под муки, проймы были такие глубокие, что виднелись ребра. Вся одежда на Шаше казалась с чужого плеча, у нее не было ничего своего, но она этого даже не замечала. Ее тупое лицо выводило меня из себя. Я наклонился вперед и решил больше не обращать на нее внимания. Снова накатила жажда, горячий воздух скользил по иссушенной коже, казалось, я вот-вот загорюсь.

– Хочешь газировки? – спросил я, подняв голову.

Она не ответила.

Я встал и двинулся к выходу из галереи. Она тащилась за мной. Мы прошли через сад за библиотекой. Обогнув гигантскую смоковницу, я подошел к стене и провел рукой по бамбуковым стволам. Листья заплескались, точно вода.

– Иди сюда, – сказал я. Но она так и стояла в трех шагах от меня, не двигаясь с места.

Я подошел, взял ее за руку и завел в бамбук. Толкнул, она села на землю. Хотела закричать, но я схватил ее за шею. Какая тонкая шея – крутани посильнее, и сломаешь. Эта мысль немного меня отвлекла. Я отпустил ее шею и задрал платье. Она замерла и уже не кричала. Спустив шорты, я врезался в ее тело. Ее узкое сухое влагалище было похоже на орудие пыток. Меня зажало в тиски, кровь со всего тела устремилась в одну точку, руки крепко сжимали ее лодыжки. Острое наслаждение выплеснулось наружу. Я стоял на коленях, чувствуя, как плоть понемногу сдувается и обвисает.

Вот и все, подумал я про себя. Даже эта радость совсем не радует. Шаша смотрела на меня, распахнув свои тупые глаза. Мне стало стыдно, я закрыл ей лицо подолом платья и отодвинулся.

В небе перекатывались огромные грязные тучи, молния мелькнула и ударила прямо в чащу, озарив все темные уголки. Белизна раскинутых девичьих ног слепила, на лодыжке повисли розовые трусы.

Я ткнул ее ногой в бедро:

– Вставай.

Она сидела не шевелясь.

Я снова ткнул ее ногой, но она не шелохнулась. Я завязал шорты, развернулся и пошел прочь. Когда был уже у самого дома, хлынул ливень.

Тот дождь шел трое суток без перерыва. Он затопил наш низинный город, целые кварталы уходили под воду, дома рушились, провода высоковольтных линий плавали в воде.

По телевизору передавали: вода хлынула в подземный торговый центр и, пока люди пробирались наружу, затопила все до самого потолка. Когда наконец приехали спасатели, один из сотрудников торгового центра, оседлав надувной матрас, отчаянно греб к выходу. О судьбе многих пропавших пока ничего не известно, работы по откачке воды еще не закончены.

На экране телевизора появилась площадь у торгового центра, залитая мутной водой, в которой плавал пластмассовый манекен. Белое обнаженное тело, раскачивающееся в кадре, так и било в глаза.

Мы с тетей сидели за столом и ели арбуз. К счастью, еще до потопа мы успели запастись арбузами, теперь-то холодильник почти опустел, но тетя боялась воды и не выходила из дома даже за продуктами, меня тоже никуда не пускала.

Новости закончились, она отложила арбузную корку и вздохнула:

– Как тут не вспомнить семьдесят шестой год. Тоже был июль, это же самое время, сначала землетрясение, потом ливень. А потом председатель Мао умер. Хорошо, что в этом году восьмой месяц не високосный [81] В китайском лунном календаре год делится на двенадцать месяцев, однако каждый третий год является високосным и состоит из тринадцати месяцев, причем один из месяцев удваивается: в високосном 1976 году, о котором говорит тетя Чэн Гуна, за восьмым лунным месяцем снова следовал восьмой. .

– А что хорошего?

– Седьмой грозит да пугает – восьмой ножом убивает.

Тетя снова вздохнула, собрала со стола арбузные корки и выбросила в ведро. Ей опять захотелось спать, и она решила прилечь. Я сидел за столом, телевизор выключил. Свет в комнате не горел, стены пахли сыростью и плесенью, шум дождя отдавался эхом в ушах. Я смотрел на разлившуюся грязную реку за окном – высокая полынь ушла под воду и качалась там, словно беспомощные водоросли. Я был на корабле, и мой корабль тонул.

Все три дня я ждал, ждал, что придет папа Шаши или полицейские. Что они сунут мне в лицо ее розовые трусы, скажут, что у меня нечистое сердце.

Но за дверью было тихо. Как будто всех жителей земного шара смыло водой.

Дождь прекратился на третью ночь. С утра я проснулся и увидел высоко в небе солнце, его лучи падали на землю, по-прежнему пылкие, словно и не собирались с нами прощаться. Так закончился июль.

Пожалуй, самый большой долг в этой жизни у меня перед мамой. Мой побег расстроил их свадьбу. А ведь свадьба была для мамы возможностью вернуть себе гордость, любовь и безбедную жизнь. Да, из-за меня она вновь потеряла все, что едва успела обрести.

Я всегда считала маму тщеславной женщиной, думала, что она торопится выскочить за дядюшку Линя, чтобы доказать бывшему свекру и всем остальным, что ей удалось хорошо устроиться. Но я ошибалась. Во всяком случае, по сравнению с любовью ко мне ее тщеславие оказалось сущим пустяком. Мой побег вверг ее в настоящую панику, мама искала меня повсюду как ненормальная, ей было уже не до свадьбы. Она попросила отложить церемонию. Разумеется, семейству дядюшки Линя это очень не понравилось: во-первых, отменяется оплаченный банкет на двадцать столов, но главное – непонятно, как все объяснить друзьям и родне. Сказать, что дочь невесты сбежала из дома? Они очень дорожили своей репутацией, а такое признание нанесло бы ей огромный урон. И потом, переносить свадьбу – дурной знак.