Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Скоро Се Тяньчэн доставил меня в Цзинань, но мой отсутствующий вид всех очень перепугал. Я ничего не говорила, отказывалась от еды, целыми днями сидела в комнате и смотрела в одну точку. Мама все время находилась рядом, боялась на шаг от меня отойти. Мы с ней жили не в той квартире, куда они с дядюшкой Линем собирались переехать после свадьбы, а у маминой сестры – наверное, мама понимала, что мне у дядюшки Линя не нравится. Поначалу он часто заходил меня проведать и под нажимом родни заводил разговоры о свадьбе. Но мама неизменно отказывала. Она твердо решила, что я сбежала из дома в знак протеста против их свадьбы, и не хотела подвергать меня новым потрясениям. Поэтому откладывала все разговоры о свадьбе до моего выздоровления. Скорее всего, дядюшка Линь понял, что даже после выздоровления от меня будут сплошные проблемы. У них случилась ссора, правда, не при мне, но мама несколько дней прорыдала, а дядюшка Линь с тех пор больше у нас не появлялся.

Мама не отходила от меня целых три месяца, и наконец я пошла на поправку. Говорила по-прежнему мало, но стала нормально есть, съедала все подчистую. Немного повеселела, по вечерам выходила прогуляться в садик у дома. Спустя еще какое-то время я почти полностью пришла в себя, и тогда мама повела меня подавать документы в новую школу.

В моей памяти на месте тех месяцев зияет пустота. Когда слушаю мамины рассказы, кажется, это было не со мной. Я совершенно не помню, как жила и что делала. Воспоминания начинаются только с мая, когда мы с мамой пошли в гости к дядюшке Линю.

Весна в том году запаздывала, целыми днями шли дожди, тепло наступило только в мае, и мы наконец попрощались со свитерами и кофтами. Мама надела новое платье. Фасон взяла из журнала: нежная жоржетовая ткань с коричневыми горошинами, рассыпанными по пыльно-зеленому фону, широкие, с напуском, рукава, собранные в манжеты на запястьях, от воротника отходят две ленты, из которых завязывается большой бант. Перед выходом мама долго провозилась с этим бантом, ей не нравилось, что он висит на груди, как увядший цветок, от этого она и сама выглядела уныло. Мама закрепила бант двумя булавками, но теперь он торчал колом. Она убрала булавки, перевязала бант, снова распустила, еще раз перевязала, наконец вздохнула и решила оставить как есть. Прическа ее тоже не вполне устраивала: волосы после химии лежали жестко и совсем не женственно, завитки воинственно топорщились на макушке. Но даже так мама все равно была очень красива.

Я тоже оделась в новое платье, все старые были мне малы. Раньше я слышала, что после прихода месячных девочки прекращают расти, но за зиму я порядочно вытянулась. Новое пышное платье из жесткого сукна в красно-черную клетку было нарочито нарядным и неудобным, надевать его следовало для других, смесовая ткань колола ноги даже сквозь шелковые колготки. Волосы я распустила и надела темно-красный ободок, получилось довольно мило. Мы с мамой словно готовились к торжественному выходу на сцену, и от этого выхода зависела наша судьба.

С фруктовой корзиной и набором укрепляющих витаминов мы пришли в гости к родителям дядюшки Линя. Открыла его мать, мы звонили заранее, поэтому она совершенно точно знала, что мы придем, но вид приняла крайне изумленный:

– И зачем было понапрасну мотаться, я же говорила, это ни к чему…

– Мы вас не разбудили? Наверное, вы прилегли после обеда? – улыбаясь, сказала мама. – Мы вышли сразу, как поели, но еще прогулялись тут немного, чтобы не тревожить ваш сон.

Мать дядюшки Линя не стала продолжать этот обмен любезностями, на секунду замялась, но потом все же впустила нас.

Дядюшка Линь вышел из комнаты, кивнул нам, затем добавил к кивку слабую улыбку. Его отец мельком взглянул на нас с балкона и снова принялся кормить своих птиц. Мама отдала подарки матери дядюшки Линя, та даже не попыталась отказаться, просто поставила их на пол:

– У нас все есть, зачем было тратиться понапрасну?

Дядюшка Линь налил нам по стакану воды, принес стул и сел в дальнем конце комнаты. Его мать расположилась чуть впереди, как будто собралась выступать от его имени. Мы с мамой сидели, утонув в подушках низенького дивана, оттуда казалось, что хозяева дома восседают на вершине горы.

Мама задрала голову и, улыбаясь, сказала:

– Я привела Цзяци извиниться… Ребенок с детства избалованный, сбежала из дома, ни слова не сказав, а взрослые ее повсюду ищут. Наделала бед, бестолковая девочка… – Мама замолчала, но хозяева оставались совершенно безучастны, и она добавила: – Я до того извелась, что больше и думать ни о чем не могла, забыла о таком важном деле, и вы через меня пострадали…

Мать дядюшки Линя нахмурилась, словно ей пришлось заново погрузиться в эти неприятные воспоминания, открыла было рот, чтобы пристыдить нас, но сдержалась. Все-таки воспитанный человек, а была бы на ее месте какая-нибудь хабалка, давно бы осыпала нас бранью. Жаль, что воспитание не смягчает сердце. Из-за прекрасных манер ледяное лицо этой женщины казалось еще беспощаднее.

Мама набралась смелости и сказала:

– Я очень виновата, что со свадьбой так вышло, но сейчас Цзяци поправилась…

Мать дядюшки Линя махнула рукой и холодно проговорила:

– Да что там, столько времени прошло, зачем ворошить старое?

Мама испуганно посмотрела на дядюшку Линя. Он тихо разглядывал не то свой тапок, не то пятнышко на полу и как будто отодвинулся еще дальше, словно этот разговор вовсе его не касается.

И тут я услышала свой громкий голос:

– Извините! Это я виновата!

Все даже вздрогнули от неожиданности. Отец дядюшки Линя обернулся. Мать дядюшки Линя слабо вздохнула:

– Тут нет виноватых или правых, просто судьба распорядилась иначе. Не нужно больше спорить с судьбой. – Она договорила, и в комнате повисла тишина.

Мама поняла, что дело ее проиграно, и бессильно откинулась на спинку дивана. Опустив голову, я увидела, как дрожат коричневые горошины на ее платье, – еще миг, и они со стуком покатятся по полу.

Потом мы поднялись с дивана и стали прощаться. Дядюшка Линь сказал, что проводит нас. Я ждала маму во дворе, пока они с дядюшкой Линем стояли под козырьком подъезда и тихо прощались. Обменялись всего парой фраз, а небо уже потемнело, точно знало, чем кончится эта пьеса, и нетерпеливо опускало занавес, торопя финал. Я обернулась, мама спешила ко мне, ее зеленое платье вымокло в густых сумерках, очертания размылись; она приближалась, но силуэт с каждым шагом становился меньше, казалось, еще немного – и он совсем растает в небе. И само небо будто налилось горечью.

Но дядюшку Линя я видела хорошо, он стоял на месте и махал мне рукой. Я тоже ему махнула, особой привязанности между нами никогда не было, но мысль о том, что больше мы никогда не увидимся, все-таки немного огорчала. Мама была уже рядом, и дядюшка Линь скрылся в подъезде.