Чжан Юэжань - Кокон [litres]

Часто папа оставался у Ван Лухань до самого ужина. Ее отец хорошо готовил, избаловал жену вкусной стряпней. Папе пришлось освоить южную кухню, в каждое блюдо он добавлял лишнюю ложку сахара и немного вина. Потом и сам начал придумывать новые рецепты, по-новому сочетая привычные продукты. И в основном получалось вкусно, несколько раз ему даже удалось порадовать мать Ван Лухань, и на следующий день она просила приготовить то же самое. Странно, но ее мать как будто совершенно забыла, кто он такой, и безоговорочно ему доверяла. С тех пор он готовил, а Ван Лухань чистила овощи и мыла посуду. Они надевали фартуки ее родителей и хлопотали на тесной кухне, как настоящие хозяева. А мать Ван Лухань больше напоминала их дочку, привередливую избалованную девочку с непредсказуемым характером.

Но как только у матери начинался приступ, безмятежности приходил конец. Приступы всегда случались вечером, поэтому папа и задерживался у Ван Лухань допоздна. Под вечер на улице становилось шумно, соседи возвращались домой, звонко тренькали велосипедные звонки, кричали и топали дети, шипело масло в сковородах… Эти звуки влекли мать Ван Лухань. Не в силах удержаться, она срывала приколотую к окну занавеску и выглядывала наружу, смотрела, как смеркается небо, как загораются окна в домах, потом садилась посреди темной комнаты и, дрожа всем телом, звала Ван Лянчэна, умоляя мужа не покидать ее.

– Не бойся, ведь не ты это сделал, чего же ты боишься? Гвоздь твой, ну и что? Ты ведь не виноват… – Она без устали повторяла эти слова, словно верила, что стоит только произнести их еще несколько раз, и муж передумает. Снова и снова мать Ван Лухань возвращалась в ту ночь, в ту роковую секунду, тщетно пытаясь успокоить мужа, вырвать его у смерти.

Ее выкрики звучали для моего папы упреком. Взгляд матушки Цинь рассеянно блуждал по комнате, но папе казалось, что она глядит на него в упор. В такие минуты следовало схватить ее и напоить успокоительным, иначе приступ усиливался, матушка Цинь принималась рвать на себе волосы, биться головой о стену, а то и рвалась в туалет, чтобы забраться на злосчастное окно. После лекарства она постепенно затихала, папа с Ван Лухань к тому времени едва на ногах держались. Только тогда он мог со спокойным сердцем уйти к себе домой. И каждый раз, когда он уходил, Ван Лухань упрямо отводила взгляд, не смотрела на него.

– Все хорошо, мама, все прошло, – нашептывала она, похлопывая мать по спине.

Папа видел, что она злится. Каждый новый приступ был напоминанием, кто разрушил ее семью, указывал на природу их “отношений”. Болезнь матери была вечным клином, вбитым между ними. Если приступов не было несколько дней, они снова сближались, но очередной припадок у матери немедленно отдалял их друг от друга. И оттаявшее было сердце Ван Лухань снова покрывалось льдом.

Потом Ван Лухань придумала не давать матери спать днем, а ближе к вечеру поила ее успокоительным, чтобы она уснула и пропустила наступление сумерек. Матушка Цинь просыпалась к полуночи и снова засыпала только на рассвете. Но ради спокойных вечеров Ван Лухань была согласна не спать ночью. Эти вечера принадлежали только им. Она стирала и слушала, как он читает, особенно выразительные места просила прочесть еще раз, помедленнее. Комичные сценки он разыгрывал в лицах, и Ван Лухань покатывалась со смеху. Они ели одно яблоко на двоих, мерились, у кого ленточка кожуры получится длиннее. Она так натренировалась, что кожура опадала с ее яблок единой лентой. В солнечные дни она не могла удержаться и сдергивала с окон ткань, напевая, протирала подоконники, мыла пол. Радостные солнечные зайчики скакали по ее лицу, будто предлагая поиграть. Стоило Ван Лухань забыть ненадолго о матери, и природная живость брала свое, она становилась улыбчивой. Много лет спустя он скажет ей, что тогда каждая ее улыбка была для него звездой, упавшей с ночного неба. И ему хотелось найти кувшин, чтобы собрать туда все эти звезды.

Однажды он принес ей ножной волан. Она хотела только пару раз его подбросить, но не смогла остановиться. Увлекшись игрой, Ван Лухань не сразу заметила, что мать уже проснулась, а теперь стоит в дверях и наблюдает за ней. Она поспешно поймала волан и спрятала за спину.

– Гляди, как ты развеселилась, – сказала мать.

– Нет, мама, – ответила Ван Лухань.

– Да уж, столько радости от простого волана, – сказала мать.

Вань Лухань закусила губу, стерла со лба пот – будто устраняла последние следы веселья.

– Стемнело? – пробормотала матушка Цинь, подошла к окну и выглянула в щелку. – Скоро стемнеет, скоро стемнеет, – ответила она сама себе, явно собираясь выдать отменный приступ.

Ее мать не хотела избавляться от страданий, для нее это было равнозначно предательству. И дочери не позволяла быть счастливой. Любая радость была под запретом как проявление непочтительности. Мать была рукой, что тянулась к Ван Лухань из прошлого, дабы утащить ее в черную дыру воспоминаний. Тогда-то Ван Лухань и поняла жестокую истину: рядом с матерью счастья ей не видать. Повзрослев, она уехала за границу – воспользовалась случаем, позволила сработать инстинкту самосохранения. Много лет спустя, узнав, что у брата последняя стадия рака, Ван Лухань первым делом подумала, что судьба все-таки настигла ее – пора возвращаться к матери.

Ее брат Ван Гуанъи жил в Пекине. После университета его распределили в министерство иностранных дел. За два года, минувшие после самоубийства Ван Лянчэна, дома он ни разу не появился, однажды он поехал с сослуживцем в соседний Тайань [80] Тайань – туристический город в провинции Шаньдун, расположен примерно в 100 км от Цзинаня. , но в Цзинане даже не вышел на платформу. Он не хотел, чтобы люди узнали о несчастье в его семье, боялся запятнать свою репутацию. Расплатой за это стали муки совести. В 1972-м министерство выделило Ван Гуанъи квартиру, жилище было тесное, но он все равно решил перевезти в Пекин мать и сестру. Когда приехал навестить их, в доме царил разгром – постарался твой отец с приятелями, опрокинули печку, подожгли занавески, так что стена почернела от гари. Перепуганная мать сидела в шкафу. Ван Гуанъи пришел в ужас, но Лухань к такому давно привыкла. Но куда больше ее брата поразила встреча с моим папой – стоя на табуретке, он прикалывал к оконной раме новую занавеску. Ван Гуанъи замер посреди комнаты, чувствуя себя лишним, вторгшимся в чужую семью. Конечно, он знал, кто мой папа, и еще больше укрепился в намерении увезти Ван Лухань.

Разумеется, она уезжать не захотела. Но брат сказал, что матери пойдет на пользу смена обстановки. А ты, сказал он сестре, закончишь школу в Пекине и через пару лет вернешься, к тому времени и семья Чэн угомонится. Ван Лухань искала новые и новые доводы, чтобы остаться, она надеялась, что брат заберет мать, а ей разрешит приехать в Пекин позже. Но Ван Гуанъи был неумолим, он уже и билеты на поезд купил. Ехать нужно было через пару дней. Чем ты тут так дорожишь? – буравя ее взглядом, спрашивал брат. Она отводила глаза и качала головой.