Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Уэйд произнес свои страшные слова дважды. И повторял бы снова и снова, если бы Уильям не сказал ему, что все понял.

Уэйд – так звали того мужчину.

Бет, услышь она Уэйда, наверное, посчитала бы его черствым, – простая констатация фактов, громко, но без криков.

Без дрожи в голосе.

Она бы это подметила. Она бы решила, что его страдания недотягивают до ее стандартов. Ей не хватает дрожи? Так вот она, бежит по Уильямову телу, пока он прижимает ее к себе на краешке кровати. Уильям не сомневался: жена просила разрешения перечислить все, что они… нет, все, что он сделал не так, когда те несчастные люди обратились к ним за помощью. У нее на лице было написано. В ее голосе звучала та же уверенность, с какой сорок лет назад она объявила, что не хочет детей. Почему? Потому что увидела, как он орет на двух малышей, как завелся на пустом месте. Сорок лет назад. Он это не специально, так само вышло, но в глазах его молодой жены эта сцена наглядно показывала, из какого он теста.

Крепко-крепко прижимал он ее к себе.

Моя жена убила нашу дочку, они в машине. Наша старшая дочь напугана. Мне нужно к ней.

Именно из-за полного отсутствия неоднозначности Уильям и впал в ступор. В этих фразах ему было не развернуться. Он стушевался при одном взгляде на лицо Уэйда, не позволявшего векам сомкнуться и слезам пролиться, пока дело не будет сделано, а для этого надо было, чтобы Уильям его понял, – и тот понял, но его так поразило это сосредоточенное лицо, что он не мог вымолвить ни слова.

И Уэйд начал сначала:

– Моя жена убила нашу дочку.

Тут Уильям наконец обрел дар речи. Слишком, слишком поздно, его первый прокол. Когда он вспоминал об этом теперь, сидя в обнимку с женой, – вспоминал, как долго не мог найти слов, – ему было стыдно.

– Я понял. Вы уже сказали.

И тогда мужчина уронил голову. Лишь на миг. И тогда влажный лоб коснулся лба Уильяма – лишь на миг, – и тогда мужчина схватил Уильяма за плечи – лишь на миг, – чтобы удержаться на ногах.

Мужчина уткнулся лбом Уильяму в грудь и покачал головой, нет, нет, два раза, из стороны в сторону. Уильям думал только об одном: не дай ему осесть на землю . Казалось, это была его единственная задача, хоть он уже успел заметить пикап посреди дороги.

И все это время на заднем дворе жена белила комод.

Надо было мне, надо было мне, надо было мне. Под молчание жены мозг сам перебирал ошибки. И как только ей удавалось – всю их совместную жизнь – видеть стыд, который он прятал, видеть все его недостатки, которые она, должно быть, заметила с первого взгляда почти пятьдесят лет назад?

Мужчина осел на землю.

Надо было нам…

Но закончить фразу она не могла, руки мужа так крепко ее обхватывали, что не понять его просьбу было невозможно.

Бет все видела из гостиной. Два дня она ждала случая поговорить с ним, но эти два дня его почти не было дома. Он провел их на горе, примыкавшей к их полю, ездил вверх-вниз, без нее.

В открытое окно ворвался ветерок, он холодил ее кожу всюду, где ее не касался муж. Комод так и стоял на заднем дворе, странный и сияющий, недокрашенный. Два дня назад, когда они вытащили его во двор, ей было не так уж принципиально, какого он цвета. Просто надо было куда-то истратить энергию, вернуть себе ощущение цели.

Ощущения цели не возникло. Возникла лишь усталость. Слова мужа про палисадник ее задели. Что дальше, прозрачная пленка на мебели? Такого он, конечно, не говорил, но они подбирались к этой точке все ближе и ближе. В последние годы в ней поселилась тревога. Взять хотя бы лошадей. В какой-то момент она начала покупать фигурки лошадок и расставлять их по всему дому. Нефритовые лошадки, лошадки из кварца, фарфоровые лошадки, далекарлийские лошадки с цветочными узорами на мордах, деревянные и тряпичные табуны. Когда-то она была той еще лошадницей. Когда-то лошади были для нее всем. Ведь это же важно. И должно быть как-то представлено. Однажды она поняла, что от девушки, увлекавшейся лошадьми, не оста [13] Расписные деревянные фигурки, предмет народного промысла и национальный символ Швеции. лось и следа, и это ее напугало. Все забудут, что она каталась на них, любила их, если ничто в доме не будет об этом напоминать – мол, видите?

Аккуратно расставляя по полочкам дешевое барахло, она мало-помалу превращала их просторный, уютный дом в жилище стариков. А Уильям от этого задыхался, ему было тесно. Та же фарфоровая кобыла в ванной с надвинутой на глаз шляпкой, скрещенными копытцами и при марафете – какое тошнотворное зрелище. И о чем она только думала, когда, точно заразу, тащила все это в дом? Она собирала, расставляла, доказывала, контролировала и не могла остановиться. Видите? Видите? А потом руки у нее дошли и до палисадника. Его строгая, безупречная красота провозглашала: Бет до сих пор сама решает, что менять, а что оставлять. И посмотрите, как он преобразился, все на своем законном месте, в своих пределах.

Вот о чем она думала, пока белила комод, вот какие мысли выплыли на поверхность из-за небрежно брошенного мужниного упрека. Природа задыхается. Она сделала радио погромче, потому что боялась, что расплачется.

Затем она прошла в дом, с кисточкой в руке, и слезы уже свободно катились по щекам. Но, войдя в гостиную, она увидела, что передняя дверь открыта, и сквозь дверной проем разглядела Уильяма и незнакомого мужчину.

В прямоугольнике света Уильям поддерживал их обоих – и незнакомца, и себя. Никогда прежде она не видела, чтобы муж кого-то так обнимал. Детей у них не было. Ладонь Уильяма на затылке незнакомца. Голова незнакомца у Уильяма на груди. Целую вечность они стояли в обнимку, эти двое, и сама Бет тоже не могла сдвинуться с места. Уильям зажмурился, голова склонилась к голове незнакомца, старый нос зарылся в молодые каштановые волосы, вдыхая их запах, отец и сын.

Все в ней перевернулось. Все, что она делала дальше, было следствием тех мгновений, когда Уильям обнимал незнакомца.

– Надо было нам… – проговорила она сквозь слезы. Но Уильям, хоть и не шелохнулся, хоть и не стиснул ее еще крепче, все равно сопротивлялся. Они были женаты почти пятьдесят лет. Она так хорошо изучила его тело, что понимала значение не только его движений, но и его покоя.

Два дня назад она вернулась из полицейского участка раньше Уильяма. Дома она открыла ящик, где были сложены бумажные пакеты, достала оттуда один пакет, развернула и встряхнула. Затем прошлась по всему дому, комната за комнатой, медленно, тщательно, собирая лошадиные фигурки. Нефритовые, хрустальные, фарфоровые, тряпичные.

Потом она пошла в спальню, засунула пакет под кровать и легла поверх покрывала в падавшем из окна свете, размышляя не об убитой девочке, а о том, как Уильям обнимал ее отца. Стоя посреди гостиной, она увидела пятьдесят лет другой жизни, другой разновидности любви – той, до которой она чуть позже попыталась дотянуться, когда обнимала женщину на гравийной дорожке. Обнимала невзирая ни на что, беззаветно, но лишь потому, что ее научил этому Уильям, лишь потому, что Уильям обнимал мужчину.