Эмили Рускович - Айдахо [litres]

Она втягивает жаркий, гладкий воздух. Группки одуванчиков растут у тюремной ограды, высовывая головки сквозь проволочные петли. Она закрывает глаза. Вечерний летний свет давит на веки.

Она на кухне. Делает лимонный пирог с меренгой. Джун и Мэй тоже на кухне, дерутся. Не понарошку. Мэй залепила Джун ложкой в висок. Джун орет, что убьет ее. Ни одна не прекратит первой. Посреди всего этого бедлама Дженни пытается отмерить сахар. Мэй нечаянно толкает ее, и стаканчик с сахаром опрокидывается Джун на голову. Сахара не осталось, девочки вопят. Она вот-вот потеряет терпение, вот-вот закричит. Рука тянется к первому попавшемуся предмету. К первому попавшемуся. Из открытой картонной упаковки она достает два яйца.

– Нате, – говорит она. – Будете выводить птенцов. Обе.

Тишина.

Затем каждая протягивает сложенные ковшиком ладони и, едва получив яйцо, принимается шептать сквозь скорлупу, преданно и самозабвенно, ты моя цыпа, ты моя лапочка . Выбежав через разные двери, они бегут по разным лужайкам в разные концы участка. После этого часами, днями они трясутся над своими питомцами, суетятся, места себе не находят. Они знают про наседок, что нужно тепло. Они делают гнезда из соломы. Гнезда в ящиках для белья. Прикладывают яйца к животу. Ищут друг друга, чтобы сравнить, дышат на них теплом. Кладут на подушку и оставляют на солнце.

Дженни открывает глаза. Скажи ему, пусть изобразит это на картине, цвета, белая наволочка, а по центру – яйцо, и овальная тень от него, перетекающая в тень от ладони, темно-желтый полумесяц тени, потому что в этой комнате вера сильна…

Хотя все это лишь трюк. Вместо цыпленка внутри холодный желток.

Трюк. Одуванчики. У мамули была дочь, голова с плеч прочь! [12] Эту приговорку распевают с одуванчиком в руке: зажимают головку цветка между большим и указательным пальцами, а на последнем слове поддевают ногтем и выстреливают ею в воздух. Чья голова, мамули или дочери? Нет, наверное, там другие слова. Трава вдоль ограды пахнет сладко. Дети стреляют этими веселыми цветками в воздух, внезапная смерть, хохот. Или такая игра, проверка на любовь. Потри цветком запястье – осталось ли пятно? Или вот еще: тебе приставляют к подбородку лютик и смотрят, светится ли кожа. Если светится, это что-то значит, вроде как у тебя секрет, который ты не хочешь никому говорить.

Подбородки всегда светятся. В этом весь фокус – у каждого найдется секрет. У каждого найдется такое, чего он не захочет никому говорить. Желтое сияние на подбородке Джун. Боится, что кто-то заметит. Боится, что кто-то не заметит. Боится, что с ней фокус не сработает, что она одна такая во всем мире, у кого не светится подбородок. Ей страшно быть не как все, даже если так безопаснее.

Изобразите желтое сияние на подбородке. Изобразите это на вашей картине.

На большее она не способна. Прошло пятнадцать минут. Обратно ее практически несут, зато, оказавшись в камере, она заползает на матрас с таким облегчением, будто уже рассказала художнику, как спасти ее дочь: пусть она будет в желтом.

– До конца жизни, – сонно бормочет она.

Проснувшись, она обнаруживает у себя в ладони желтое яблоко, которое ей, вероятно, дали из жалости, – а может, потому что наконец увидели, насколько она ослабла. Она зажимает его между подбородком и грудью и снова устремляет взгляд в стену.

Собака, лежавшая на крыльце, не кинулась Уэйду навстречу, как делала всегда, когда он приезжал на работу. Завиляла хвостом, и только. Даже головы не подняла.

Уэйд увидел ее издалека, едва припарковался, одинокий силуэт на крыльце. Ему было девятнадцать, и на этом ранчо он перемещал поливальные трубы. Собаку эту он хорошо знал, черная с белым бордер-колли без правого глаза. Часто ходила за ним по пятам, когда он работал.

Уэйд вышел из пикапа и позвал ее:

– Иди сюда, ко мне.

Она пошла. С виду она была здорова, даже хвостом виляла, но казалось, будто у нее что-то болтается на шее. Он двинулся ей навстречу, щурясь на солнце, чтобы получше ее разглядеть, и наконец увидел.

Курицу.

Курицу?

Он подошел поближе.

К ошейнику собаки была привязана дохлая курица, причем веревка была так туго затянута, что собака едва могла дышать. Она пыхтела, каждый шаг давался ей с трудом – так давил на горло ужасный груз.

Они встретились на середине пыльной подъездной дороги. Уэйд опустился на колени. Он не сомневался, что эта собака растерзала эту курицу. Не сомневался, что веревка на шее и болтающаяся на ней туша – дело рук его нанимателя, фермера Гранта. Так вот как он представляет себе дрессуру. Уэйд такое обращение уже наблюдал. Привяжут к собаке курицу, или утку, или гуся – или что там еще, – и пусть гниет, пока зловоние не смешается в голове животного с голодом, и отвращением, и воспоминанием о побоях. Пусть неделями оттягивает собаке шею, чтобы тяжесть и запах спекшейся крови непрерывно напоминали ей о последствиях непослушания.

Уэйд достал карманный нож. Так собаку не учат. Может, больше она и не убьет, но это будет совсем другое не-убийство. От страха – перед тобой.

Но обучи собаку слушаться из любви, тогда и не-убийство будет из любви. Ткни ее один раз носом в перья, скажи «Нет» – и отпусти. Все, готово. Собака учится в момент отпускания. Краткая тяжесть твоей руки, твое глубокое разочарование, а потом – внезапная легкость, прощение.

Прямо перед хозяйским домом Уэйд перерезал веревку, обмотанную вокруг ошейника. Оборвавшись, она выскользнула из его пальцев. Тушка хлопнулась на землю. Облачко пыли. Собака смотрела на Уэйда, вывалив язык, и била хвостом. Он протянул к ней ладонь, и она ее лизнула, так осторожно, будто там был порез.

Уэйд бросил работу, не сказав Гранту ни слова. Он сел в машину, открыл пассажирскую дверцу и похлопал по сиденью. Собака запрыгнула внутрь.

Впервые за много месяцев после смерти отца в жизни Уэйда произошло хоть что-то хорошее. Наблюдая, как смешная собачонка клацает зубами, пытаясь ловить мух, как облаивает из окна машины полевых мышей, впервые с того ужасного дня он почувствовал, что способен жить дальше.

Он назвал ее Розой, по ассоциации с розой ветров на компасе, потому что по вечерам, когда он сидел у окна в семейном доме в Камасской прерии и смотрел на север, где стояли горы, она сидела рядом. И ее черный нос указывал именно туда.

Он получил другую работу на другой ферме. На этот раз мята. Когда он уезжал, собака оставалась дома с его матерью, Сарой. Целый день он предвкушал, как услышит радостный лай, полный одобрения и неугасающего удивления любому выполненному обещанию. Роза почти весь день ждала его на крыльце. Ночью спала у него в постели, поверх одеяла, положив голову ему на руку. А иногда беспокойно слонялась по дому, но не от скуки или грусти, а от неутолимого желания повиноваться. Она так сильно любила, что не знала, даже когда Уэйд был рядом, куда девать всю эту преданность. Глядя на него, она удивленно поднимала обе брови, хотя все ее простые вопросы светились только в одном глазу.