Мона Авад - Зайка

– Ты все еще будешь здесь? – спрашиваю я. – Когда я вернусь?

Она снова смотрит на меня. И улыбается.

– Конечно, я буду здесь. А где еще мне быть?

– Эй? – зову я, заходя в Пещеру, но в ответ слышу лишь собственное эхо, отбивающееся от влажных стен.

Тут темнее, чем обычно. Ни следа привычного, как в материнской утробе, тепла. Лев же просил прийти ровно в 19:00? Трудно проверить, тут нет часов. Как и света. Даже дверь, через которую я сюда вошла, и та тонет во мраке.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – снова зову я.

Тишина.

– Алан?

Никакого ответа. Только эхо. Я зову его снова и снова.

Наверное, он просто трахает тебе мозг. Он ведь и раньше делал это, забыла? Я жду, высматриваю его, стоя в темноте, с гулко бьющимся сердцем. Мрак и тишина сплетаются в его безмолвное осуждение. В его педагогическую и психосексуальную стратегию. В силуэт, который я увидела в переулке прошлой весной, во время вечеринки. Той ночью между нами ничего не было. Совсем ничего. Он появился из ниоткуда, из темноты, прямо как сказочное видение, когда я была так пьяна, что совсем потерялась в пространстве. «Выставка пуделиная!» – проорала я, а потом ушла от Ионы и, спотыкаясь, нырнула в ночной переулок. И столкнулась со Львом, он стоял там, где переулок вливался в улицу, прислонившись к кирпичной стене, так, словно я сама его выдумала, в футболке с рисунком монстра, пожирающего девушку, с черными кожаными браслетами на мускулистых руках. Переулок раскачивался во все стороны, но он стоял совершенно прямо и неподвижно.

– Саманта, – неожиданно произносит мрак бархатным голосом.

Мужским и мелодичным. Клубок из чертополоха и вереска, мягко покачивающийся на скале. Я испуганно вздрагиваю, хотя понимаю, что должна обрадоваться.

– Алан, – зову я, стараясь вложить в голос облегчение, но эхо выдает скрытую в нем дрожь. – Вы здесь.

Я оглядываюсь, но вокруг по-прежнему темнота и мрак.

– Я здесь, Саманта, – его голос – само воплощение терпения. – Где ты?

Флешбэк. Я вижу, как мы вместе с ним выходим из переулка. Я сажусь на пассажирское сиденье его машины. Словно со стороны наблюдаю за тем, как он везет нас куда-то. Куда мы едем? Мне в тот момент было настолько все равно, что я и не спрашивала. Загорелся красный, он чуть было не пропустил его и в последний момент пьяно ударил по тормозам. Машина остановилась, и я неожиданно увидела в окно заек. Они перенесли свои пьяные обнимашки на террасу ресторана неподалеку от кампуса, где шампанское подают в бокалах. Хоть я и не поворачивалась и всю ту бесконечность, в течение которой горел красный свет светофора, смотрела прямо перед собой, я видела, что они заметили меня в его машине. Заметили нас вместе. Я приподняла подбородок, не отводя взгляда от дороги. Думайте, что хотите, даже самое гадкое, давайте, прошу. Краем глаза я посмотрела на него. Он тоже смотрел на дорогу и держался настолько прямо, насколько это вообще возможно. Он тоже заметил. Заметил, что они заметили нас. И тут я поняла, как все это неправильно. То, что я сижу в его машине. То, что мы вместе. То, что я сижу, положив ногу на ногу, в драных кружевных колготках, со свисающими со ступней туфлями на высоких каблуках. Разобранная, пьяная. В расплывающемся мире, где земля и небо то и дело накреняются под разными странными углами. Хуже всего было выражение моего лица, мелькнувшее в боковом зеркале с его стороны. Все неправильно. И он рядом со мной на водительском сиденье. Пытающийся казаться трезвым. Спокойно ждущий зеленый свет. Даже он сам – это неправильно.

– Саманта, – снова произносит бархатный голос.

На сей раз ближе. Но я по-прежнему не вижу ничего, кроме густого мрака вокруг.

– Где вы? – спрашиваю я.

Почти не помню, как оказалась в ту ночь у него дома. Смутно припоминаю, как, спотыкаясь, поднималась по винтовой лестнице, казавшейся мне бесконечной. Как сидела напротив него в его плывущей гостиной. Наш смазанный разговор словно кто-то поставил на перемотку – мы перескакивали с темы на тему, с книжки на книжку. Я говорила себе, что это ничем не отличается от того времени, когда мы постоянно беседовали о чем-то таком, разве не здорово, что мы снова общаемся. Вот только на сей раз говорила только я. Громко, словно хотела, чтобы меня услышал кто-то снаружи. Точно и четко проговаривала каждое слово. Названия, имена и заголовки срывались с моих губ и падали на его ковер, точно капли вина. Хотя не все было так плохо. Он наблюдал за мной, но ничего не говорил. Словно я была спектаклем, который он видел уже много раз, в разных интерпретациях и постановках, и который, откровенно говоря, ему уже здорово наскучил, но в нем все равно еще осталась пара интересных сцен. Зависит от режиссера, конечно. Я говорила ему, как я рада, что мы снова общаемся, хотя, по сути, общалась в тот момент только я. Так громко и настойчиво общалась с тишиной, что она начала казаться мне кем-то третьим в комнате, чем-то живым. И это что-то росло, обретало очертания и тень, хоть я и пыталась говорить как ни в чем не бывало. До тех пор, пока мои слова не начали бестолково раскатываться по полу пустыми винными бутылками. А я была слишком пьяна, чтобы их собрать. Потому и не стала. Помню, как сидела, глядя на его блестящий лакированный пол, с гудящей, пульсирующей головой. Тишина неистово ревела.

И тут, к своему стыду, я вдруг разрыдалась. И все ему рассказала. Вывалила все самые постыдные, позорные вещи. Все, что угодно, лишь бы не слышать эту жуткую тишину. Рассказала о том, как сильно я ненавижу заек, а они – меня. Как мучительно умирала от одиночества зимой. Как переживала, что каким-то словом или поступком оттолкнула его. Жаловалась на то, что моя жизнь зашла в тупик. Какой изменчивой и одинокой она была до поступления в Уоррен. Рассказала про отца в бегах, даже про маму. Я рыдала так, как рыдают дети, всхлипывая и хрюкая, с той лишь разницей, что я была не маленькой девочкой, а взрослой женщиной, и выплескивала все это, уткнувшись взглядом в рваные шлюховские колготки. Я все ждала, когда же эта жуткая тишина наконец лопнет, а комната перестанет раскачиваться и, может, станет чуточку светлее. Когда меня коснется теплая ладонь, а голос скажет что-нибудь доброе и утешительное. Но он лишь продолжал пить и молча смотрел на меня. Ничего не говорил и даже не пытался меня коснуться. Он не положил ладонь мне на плечо. Или на колено. Не вжался своей эрекцией мне в бедро. Не коснулся ртом моей шеи и не обжег дыханием ухо. Отсутствие этих прикосновений причиняло мне почти физическую боль.

Я снова оглядываю Пещеру, пытаясь взглядом нащупать в темноте его силуэт. Но я ничего не вижу. Вокруг темно и пусто.

– Я здесь , Саманта. Здесь, – снова говорит Алан и, кажется, уже теряет терпение.