Николай Драганов - Пшеничные колосья

— Он… умер…

— Как умер?

По бритому, слегка обрюзгшему лицу Дончо поползли неприятные мурашки, во рту пересохло, загорчило. Писал председатель сельсовета. Одна строка подчеркнута красным карандашом.

«Твой отец отравился. Причина не установлена. Спасти его не удалось».

Отец отравился! Дончо перевел взгляд на жену. Она стояла, плотно сжав губы.

— Почему он отравился? — шепотом спросил он.

— Откуда я знаю?

Дончо встал, стремительно вышел в коридор, схватил плащ.

— Куда ты? — крикнула ему вдогонку жена.

— В село… Смотри за детьми!

На поезд он успел. Вскочив на подножку последнего вагона, долго стоял в тамбуре, пытаясь унять колотящееся сердце. Струя воздуха немного освежила его. Колени еще дрожали, когда он вошел в вагон. Не глядя на попутчиков, сел на свободное место, прикрыл глаза. Мысли роились в голове, будто черные тучи на горизонте. Как он будет смотреть людям в глаза, когда все узнают, что случилось с отцом? Ему вечно было некогда всерьез подумать о человеке, который вырастил его, любил больше жизни. Когда он в последний раз был в селе? Когда умерла мать? Это было три года назад. Отец остался совсем один. Иногда старик писал. Но в письмах ничего не просил, ни о чем не рассказывал. Писал, что ни в чем не нуждается, получает пенсию, да только тяжело ему, что нет рядом близкого человека, не с кем словом перемолвиться. Целый день разговаривает со стенами. Дончо тоже ему писал, посылал понемногу денег. Редко, но посылал. Однажды, — он хорошо помнит этот случай, — отец попросил привезти к нему на лето одного из ребятишек. Он посоветовался с женой, и та сказала: «Детей в село не пущу, еще одичают там!» Эти слова показались ему обидными, но он уступил, не хотел ссориться. Все собирался как-нибудь заехать, повидаться с отцом, но все как-то не удавалось. Летом отдыхали с женой на море, а потом работа, работа… Отговорок было много, и он, как мог, оправдывался перед собой. Да, нужно было взять его к себе в город, и комната есть свободная. Но не взял, а почему — и сейчас ответить не может. Думал, что в селе отцу лучше, двор широкий, дом просторный, никто не мешает…

Всю ночь мчался поезд. Тепловоз свистел на остановках, пассажиры сменяли друг друга — одни входили, другие выходили. На рассвете остановились на маленькой, знакомой с детства станции. Дончо встретили старые ветвистые липы. Было тихо, ясно, и только слышно, как невдалеке с шумом течет через луга Осым. Над рекой стлался молочный туман. Дончо шел по дороге к гору. Село еще спало. Гасли последние звезды. Сколько раз он встречал здесь рассветы. Пели петухи. Испокон веку они возвещают начало нового дня. Вот и отцовский дом. В окнах темно, серебристо-синие пятна играют на стеклах. Он стремительно поднялся на каменное крыльцо и толкнул дверь. Она не подалась, только жалобно скрипнула. У Дончо пересохло во рту, ноги подкашивались, его качало, как сломанную ветром ветку. За спиной послышались шаги, и он медленно оглянулся. На крыльцо поднимался их сосед Станчо Табак, ровесник отца. Покачав укоризненно головой, он сказал:

— Опоздал, опоздал… Вчера похоронили.

— Дядя Станчо…

— Мы еле нашли твой адрес… Да-а… ушел от нас хороший человек.

— Но почему?.. Он ведь… — у Дончо перехватило горло.

— От тоски… Ты думаешь, легко ему было одному куковать? Все надеялся, что ты приедешь. Уж очень хотелось ему повидаться с тобой, поговорить. Облегчить душу. Добрый был человек, отец твой. Да вот…

— Где его… — не договорил Дончо, но Табак понял.

— Рядом с твоей матерью… Так он просил… Положите, говорит, рядом с женой…

Дончо стал спускаться с крыльца. Уже совсем рассвело. Осенняя изморозь искрилась на крышах домов и ветках деревьев. Во дворе его догнал голос старика:

— Подожди… Чуть было не забыл, — Табак полез во внутренний карман тулупа и достал старый, потертый кошелек. — Перед смертью отец твой оставил и сказал: «Когда приедет сын, передай ему. Там деньги, отложенные с пенсии. Потрать, мол, сколько нужно, на похороны, а остальное ему отдай. И скажи, пусть починит заднюю стену дома, совсем покосилась». Так и сказал…

У Дончо не было больше сил слушать, он быстро вышел со двора и направился к кладбищу. Могила отца выделялась среди других холмиком свежевырытой земли. Стоя над ним, он вдруг ясно осознал, что здесь лежит очень близкий человек, который уже никогда не вернется. Дончо опустился на колени, и из груди у него вырвалось громкое рыдание:

— Батя-я-я…

Взошло солнце. Все вокруг ослепительно сверкало.

Перевод Л. Вылчевой.

Весенняя буря не похожа на летнюю или зимнюю. Летней буре сопутствуют молнии, зимней — снежные облака. Весенняя буря — обновительная. Ее никто не страшится. Ни птицы, ни звери, ни люди. Люди добровольно подставляют себя под ее живительные удары. После каждого ее удара чувствуешь себя помолодевшим.

Этой ночью опять разразилась такая буря, что, казалось, будто она пытается сдуть звезды с неба. И это у нее никак не получалось. Наоборот, они разгорались еще ярче. И чем ближе ночь подходила к концу, тем крупнее, краснее становились они.

Ниже всего опустились звезды над Смочанским утесом, у подножья которого темнели вековой дубовый лес и заросли орешника. Со всех сторон лес обступали серые потрескавшиеся скалы, в которых летом гнездились горные орлы. В самом глухом лесу партизаны сделали шалаш. Нашли поляну, недоступную для неприятельского глаза. Над поляной сплетались кроны старых дубов, а вокруг стояла зеленая стена густого подлеска.

В эти поздние ночные часы здесь было многолюдно. И светло, как днем. Еще с вечера луна пристроилась между двумя ветками, притаившись в густой листве. Мерцали белые звездочки цветков земляники, голубые васильки, пахучая мелисса, скромный лютик. Буря угадывалась по красноватому блеску звезд и отдаленному вою ветра. Люди, которые были на поляне, не обращали внимания ни на бурю, ни на цветы. Они разделились на две группы. Одна занимала верхний край поляны, другая — нижний. Те, что на верхнем краю, — жандармы, вооруженные автоматами и пистолетами, а те, что на нижнем — ятаки из ближайшего села. Босые, в разорванной одежде, они едва держались на ногах. Осунувшиеся лица, следы побоев. Среди них были невысокая девушка и седой мужчина в годах. Он стоял по пояс голый, разорванная рубаха сползла и висела клочьями вокруг брюк. Только жилистые руки выдавали, что когда-то он был силен и могуч.

— Господин поручик, — сказал он тихо, — дайте закурить.

От группы жандармов отделился щеголеватый молодой поручик с расстегнутым воротом, с пистолетом на боку, подошел к ятакам, вынул из кармана пачку сигарет и подал седому.