Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Нет, еще не все. Нам предстоит еще один визит, затем придется поспорить по некоторым абзацам, требующим уточнения, последует заключительный обед, завтра утром — подписание документов, прощальный визит в министерство, аэродром и зал ВИП.

Мы снова сидим в огромных золотистых креслах. Микроавтобус ждет у дверей. Тоненькие эвкалиптовые деревца, которые видны за зданием аэропорта, гнутся от сильного ветра. На кристально чистом стекле стола стоит неизбежная медная ваза без цветов и несколько пепельниц. На темно-синем ковре видно сивое жирное пятно, оно появилось несколько месяцев назад и раздражает как назойливая муха.

Опять опоздание. Теперь я злюсь на западную авиакомпанию и рассеянно слушаю прощальные слова, которые наш гость говорит для журналистов; потом его хозяин произносит несколько слов для болгарской печати, и все подходит к концу.

Перед самолетом нас ждет девушка в табачного цвета костюмчике, белой блузке и с глазами черными, как маслины. Я желаю гостю доброго пути и отхожу подальше от вихря реактивных двигателей, который дует сильнее примчавшегося из пустыни ветра.

Потом мы машем на прощанье, самолет катится по взлетной полосе…

Мы едем домой.

Машина тащится по черному асфальтовому шоссе к городу. Я смотрю на купол неба, который одевается желтизной. Это «сирокко», поднимающий сейчас в пустыне тучи песка. Он крутит их и швыряет одну на другую, а самые мелкие струйки взлетают так высоко, что достигают южных берегов Италии. Прошу шофера остановиться. Отсюда через сады ведет узкая дорожка, по которой я за пятнадцать минут доберусь до дома. Илия слегка колеблется и спрашивает, ждать или не надо. Не надо, говорю я, возвращайся домой; будет нужно — я тебе позвоню. И стою на дороге, пока машина не уезжает.

Через две минуты я вхожу в коридор высоких зеленых кипарисов, густо оплетенных чем-то вроде вьюнка с лиловыми цветами. За заборами кипарисов светятся маленькие желтые солнца апельсинов. Пепельное небо отступает перед красками, которые ласково обнимают меня. Я смотрю на свой темный костюм, и мне кажется, что я нищ и чужд этой пышной природе, в которой все цветет, хочет радоваться, борется с желтым ветром и ищет глубокой влаги земли.

Я сажусь на землю. Конечно, это совсем не по протоколу. Но я грузно сажусь и долго смотрю, как вихрь беспорядочно гонит серо-желтые облака.

Уже несколько лет я жил у моря и морем. Оно увлекало и успокаивало меня, когда было тихим и спокойным; в такие часы энергия огромной массы воды была обуздана некой невероятно мощной, спокойной и властной силой. И море бушевало только тогда, когда того желала эта сила.

Беспорядочное, хаотичное, кипящее море напоминало мне тревожную человеческую мысль и заставляло всматриваться вдаль, словно вот-вот появится некий Робинзон, взывающий о помощи. Но никого не было. Плескались хмурые, темные и тяжелые волны. Белые гривы словно выписывали гримасы злобы на лице всесильного и сотканного из злых стихий существа, которому не было имени. Я входил в эти волны, они грубо хватали и отталкивали меня, в то время как в часы, когда бриз слегка морщит морской простор, вода полна ласки. Тогда и человек, и море — сама нежность…

Это можно почувствовать, но нельзя изобразить. Может быть, именно здесь — одна из причин того, что художники избегают спокойного моря. Они боятся походить на сентиментальных барышень, которые взволнованы до беспомощности и слишком добры, чтобы быть мудрыми и глубокими. Кажется, это понимали еще голландцы, позднее — Уистлер и Тернер, русские маринисты во главе с Айвазовским.

Много лет подряд в Созополе я встречался сначала с художником Константином Мутафовым, а потом — только с его полотнами, собранными в домике у моря, на высоком мысу. И у него море почти всегда гневно разбросанно, стихийно или готово обрушить на лодки и людей высокие пенные волны. Вероятно, художнику это состояние было ближе, чем спокойствие улегшейся шири, по которой скользят блики и тени, тающий зной полуденного солнца или словно для театра придуманные отблески винно-лилового заката.

Я вспомнил о закате и снова почувствовал возбуждение, которое охватывает меня, когда я наблюдаю его там, над желтыми песчаными дюнами, у соленых болот, порождающих в полуденном мареве миражи рядом с пыльными листьями дикой мимозы. Кажется, что закат всего в шаге от тебя, сделай этот шаг — и утонешь в огненной пасти, сгоришь, растаешь. Тогда я снова ищу глубокие воды в тени крутого холма, куда не достигает могучее сияние заката. Я спускаюсь по известняковым скалам, которые крошатся под ногами, и погружаюсь в прохладу глубокого залива. Море спокойно. Я один, но кажется, вот-вот явится художник и мастихином и широкой кистью крупными мазками нанесет на полотно хаотические деформации света, и я увижу, что нельзя отдаваться обманчивому спокойствию, которое несет в себе только тревогу и смерть.

Еще минута, вечерний бриз перейдет в ветер, запад погаснет, и снова морская пена закипит под бледной улыбкой луны…

Я много лет искал общения с морем, встречал его спокойствие, но понимал, что за ним кроется ехидная усмешка неожиданности, подстерегающей человека, или великий хаос бури, содержащий в себе стремление к торжеству гармонии.

Я хотел бы увидеть, как море растет в белых лучах солнца, — ведь солнце сильнее, — но каждый раз наблюдал, как вода поглощает свет, и как за его кромкой рождается восход, так за ней потонет и закат.

Оно остается в дне и в ночи, светлое и темное, спокойное и мрачно-гневное, ласкает улыбкой и пронизывает холодом.

Море всегда притягивало и отталкивало меня, вызывало желание ощутить на губах солоновато-горький привкус и почувствовать, как влекут к себе его глубины. Тогда я ложился на воду; я еще в детстве узнал, что равномерные — раз, два, три, четыре — удары ног и гребки руками понесут меня по воде.

Я знаю, что море неизмеримо сильнее, но знаю и то, что ему будет нелегко победить меня.

Постепенно замедляю ритм ног, более плавно выбрасываю из воды руки, стараюсь все дальше и спокойнее скользить ладонями, чтобы под грудью оставалась белая струя, отмечающая движение.

В этом скольжении так много скрытой человеческой радости, некого икаровского чувства, что вода подчиняется тебе! Она кажется твоей родной стихией, жизнью, окружающей средой. Тогда я на минуту расслабляюсь и смотрю в прозрачную воду, где мелькают крошечные рыбки, качается студенистая голубоватая слизь прозрачной медузы, глубоко и влажно желтеет скала песчаника, по которой ползет смешно растопыренный, еще более желтый, коричнево-черный рак.

От них можно убежать, но можно и посмотреть им в глаза. Они несут в себе спокойствие, которое покоряет. Или я это выдумал? Потому что у них нет глаз, но есть движение: плавное, медленное, увлекающее. В этом движении не лень, а скорее осторожное изучение, осознание сил и возможностей. Продолжать это движение или расслабиться и отдаться на волю огромной, синей и светлой, соленой и влажной, ласковой и подозрительно молчаливой стихии? Тут дерзость отступает перед разумом, воля — перед воображением, сила — перед опасениями. Я поднимаю голову, на глазок прикидываю расстояние и медленно плыву к суше, желтым и красным пятнам, расположившимся вдоль берега.