Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Мир менялся. В Италии расцветали города Ренессанса, европейцы, жаждавшие золота и власти, колонизовали обе Америки, капитан Кук колесил по Южным морям, а Амундсен шел к Северному полюсу, менялись династии, прошли и первая, и вторая мировая война, кончилась власть султанов, беев, колонизаторов, а люди жили под землей.

Они умирали и рождались, чахли от болезней, но не могли побороть страх перед теми, кто жил на плодородной низине. Лучше оставаться здесь, под пустым небом и на голодной земле, лучше здесь, где серо-синеватый гранит трескается от зноя, а желтый песчаник становится коричневым, темным, опаленным, — чем там, где ждет неизвестность.

Людей, живущих в зеленых и прохладных городах, осенила мысль: а почему бы не сделать из тяжкой участи этих людей туристический аттракцион? Кто из вас видел во второй половине двадцатого века троглодитов, людей, которые живут под землей вместе со скорпионами и верблюдами? Добро пожаловать! Спешите! Невиданная сенсация!

В нескольких подземных пещерах созданы «отели»: относительно чистые деревянные нары, нечто вроде столовой, кухня, в которой варится «кус-кус» с бараниной устроены здесь и отхожие места — за деревянными дверцами, на которых неуверенной рукой выведены два нуля. Чем не отель! Можно переночевать, пообедать и даже выпить кофе из медной джезвы!

Так из человеческой нищеты отчаяния, из парадокса нашего века был создан аттракцион для туристов. Может быть, вы подумаете, что нормальный человек не захочет быть гостем такого отеля? Ничего подобного! Тысячи людей стремятся пополнить свои туристические переживания сильными ощущениями; они едят грязную еду, ходят в уборную в маленьком туннеле, вырытом в земле, и проводят целые сутки среди людей, которые живут так всю свою жизнь!

Я видел молодых белокурых дам с лучезарными киноулыбками, которые, сфотографировавшись возле верблюда, с аппетитом жевали непроваренную баранину; пожилых людей с гладкой младенческой кожей, которые деловито меняли пленки в фото- и кинокамерах и спешили сняться на память с кем-нибудь из подземных жителей, изображая при этом из себя смелых первооткрывателей неведомых материков; подагрических старух, которые с трудом сползали по веревочным лестницам в спальные помещения. Для них нищета и отчаяние этих людей — лишь сильное ощущение, которое будоражит воображение, дает пищу для рассказов и окружает «хомо туристикус» ореолом глупой человеческой суетности.

Я вспомнил, как примерно год назад одна дама на очередном коктейле рассказывала мне о подземном поселке с таким увлечением, будто переживала встречу с шедевром мировой культуры или искусства. Это в моей голове никак не укладывалось. Кем же надо быть, чтобы говорить о горькой человеческой участи с таким сладострастием, будто это спектакль в «Казино де Пари». Ах, невиданная экзотика!.. С тех пор я стараюсь избегать эту даму…

Ко всем чертям светловолосых тевтонцев, холодных скандинавов и бородатых хиппи, которые лезут в подземный поселок, чтобы им было о чем рассказать дома…

Мы спускаемся с гор. У шоссе группка детей машет нам руками, в которых что-то зажато. Там, у моря, ребятишки предлагают проезжающим свежую спаржу, только что сорванные цветы жасмина или осколки древних амфор и лекифов. Что же продают в горах ребята?

Из любопытства я останавливаю машину.

Оказывается, между детскими пальцами шевелится скорпион, выкопанный из желтой земли, злой и скорчившийся от злобы, который только и ждет, чтобы вонзить в тебя ядовитое жало.

Скорпион, мрачный знак зодиака, изображен на древних римских мозаиках и на перстнях тщеславных людей.

Но эти скорпионы живые. Их продают, их предлагают вам в качестве сувенира. Покупают их те же люди, что посещают «подземный отель» и потом везут домой за тысячи километров и хвалятся своими приключениями в Африке. Мальчишка осторожно выпускает скорпиона в стеклянный пузырек, закупоривает пробкой и в обмен на несколько монет подает любительнице острых ощущений. Скорпион корчится от злости, потеряв свободу, но как тут вонзить жало в нежные пальчики с розовым маникюром, когда между тобой и ими — стеклянная преграда!

Доброго пути, господин Скорпион! И если тебе удастся вонзить свое жало в хозяйку, сделай это, потому что сотни босоногих мальчишек умирают в корчах от твоего яда в высоких желтых горах, среди песков, кое-где поросших альфой, в пустынных и каменистых степях.

Пусть же и другие попробуют твоего яда.

Так получилось, что я снова несколько лет кряду живу в близости к деревьям и к морю, в большом саду с аллеями и пестрыми цветами.

По утрам я беседую с большим тигровым боксером, он не в духе, потому что черная кошка опять улизнула от него. Боксер нервничает, — это дама в вечном трауре обладает страшной злобой. Невероятная сила таится в ее тощем теле, покрытом постоянно взъерошенной шерстью, маленькая мордочка вечно искажена антисобачьими чувствами и остервенением, перед которым тушуется даже этот большой пес.

Потом из-под куста, усыпанного огромными кремовыми цветами, умытыми утренней росой, выползает черепаха. Ее я нашел на шоссе, которое вело через вековую рощу пробкового дуба; с деревьев содрали кору, и они стояли неприлично голые, и все же это были дубы, их вид говорил о мощи и какой-то почти человеческой доверчивости. Я остановил машину, подобрал черепашку, и теперь она живет у нас во дворе. Собака часто лает на нее, но я знаю, что это делается только для порядка: надо же показать, какой она верный страж, — не признает никаких других живых существ, кроме хозяев.

А вот ежик. Мне привез его с Атласских гор один знакомый. У ежа задорная мордочка, кажется, он вот-вот заговорит. Я не слышал, чтобы ежи пели, как уверяет нас Йордан Радичков, но мне кажется, что наш ежик скорее склонен рассказывать анекдоты. Ему сильно хочется спать, потому что он наверняка скитался всю ночь. Собака взлаивает в другом конце сада, и еж пускается бегом по кратчайшему расстоянию между двумя точками — кривой — и прячется в глубокую темную яму водомера. Иголки иголками, но лишняя гарантия никогда не помешает.

В широких и редких кронах алеппской сосны с коричнево-землистыми шишками и тонюсенькими иголками снуют черные дрозды, они болтают и сплетничают, потому что уже успели облететь все утренние окна и заглянуть туда, куда заглядывать вовсе не положено. Солнце становится все больше, оно плавится, горячая лава растекается от него по небу, и дрозды спешат выговориться, потому что потом для болтовни у них не будет сил.

Я возвращаюсь в комнату и поднимаю жалюзи. Сверху сыплются соломинки и вылетают ласточки. Они давно свили гнездо между каменным карнизом и пустой нишей, в которую убираются жалюзи. Теперь они пищат, сердятся за беспокойство и перелетают в свое временное жилье — нечто вроде резервного гнезда, второй квартиры. Оно сделано в глубокой чаше, в которой стоит круглая неоновая трубка уличной лампы. И когда по вечерам она то гаснет, то снова зажигается, словно реклама, я знаю: это мои ласточки пытаются устроиться на ночлег. Потом они понимают, что не могут насовсем погасить мертвенное освещение, спать при котором невозможно, и снова возвращаются в гнездо под карнизом.