Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

В первом же магазине электроники меня поразило обилие радио, магнитофонов, диктофонов, плееров… Продавец смеялся. С десятков экранов телевизоров экстатически смотрела в пространство коротко остриженная, похожая на печального мальчика, ирландская дива — Шинед О Коннор. Она пела свой первый хит — «Nothing compars 2U».

Ее холодные, красивые, почти кукольные глаза выражали полное безразличие к судьбе перестройки, СССР и всего прогрессивного человечества.

Я понял, что провел первую половину своей жизни в тяжком бессмысленном кошмаре и поклялся самому себе — я уеду оттуда, уеду навсегда.

Накануне праздника — двадцатилетия падения Берлинской Стены — спрашиваю соседку, бывшую журналистку, 72-летнюю Эльзу Кох: «Какие исторические дни вам больше всего запомнились?»

Я надеялся, что она расскажет о падении берлинской Стены и об объединении Германий.

— Исторические дни? Больше всего запомнилось 8 мая 1945-го. Закончилась война. Мы, дети и мама, остались живы. Но главное не в этом. В деревеньке нашей, куда мы от фронта убежали, сдохла последняя лошадь — и нам разрешили отрезать от нее немного мяса. Помню, стояла в очереди и думала — только бы не упасть. Упаду — не достанется нам мяса. Мать потом выдерет. Или с голоду умру…

— Ну и что же, довелось вам отведать конины?

— Достояла. Хороший кусок отрезала. Я была тогда крепкая. Да, половину мать сварила и маленькими кусочками нас несколько дней кормила. А вторую — завялила. Соль на табак выменяли. Мы сажали тогда табак.

— А что потом было? Тогда, в мае.

— Лучше не спрашивай. Нас грабили, били и насиловали и чехи, и поляки и русские. У матери дедушкины золотые часы отобрали. Но хоть картофель иногда нам давали. Проросший. Клубни почти пустые. Мы ели.

— А что вы почувствовали, когда узнали, что Стена упала? В ноябре 1989.

— Ничего я не почувствовала. У моего мужа мать умерла. Похороны были. А потом, мы же знали, что дальше будет, да, знали…

— Что же такого страшного случилось?

— Я работала тогда на телевидении. Через полгода после объединения — всех нас уволили. Все семь тысяч человек. Смешно, главные мерзавцы — все рано или поздно устроились, а хорошие люди так и остались безработными — до самой пенсии…

— Вы же на идеологическом фронте трудились — служили Хонеккеру и Стене, так сказать, идеологической подпоркой.

— Да, мы-то были подпоркой, а другие? Через два года после объединения почти все «оси» работу потеряли. Фабрики и институты позакрывали, профессоров и мастеров разогнали, оборудование и землю распродали, на все хлебные посты — нагнали своих с Запада. Третий гарнитур, а тут выпендриваются и нас жить учат. Даже рентабельные предприятия уничтожили. Это не объединение было, а завоевание… Откупились от русских, а тут все к рукам прибрали.

— Ради чего же тогда демонстрировали сотни тысяч людей в Лейпциге и Берлине?

— Поймите, мы хотели другой ГДР. Демократической, открытой, прогрессивной, без Стены, без политбюро, без ШТАЗИ. Ради этого люди демонстрировали. Люди хотели — другую страну. Прагматическую, без идеологии, пусть не богатую, но без безработицы, без кризисов и бездомных, экологически чистую и без этих… Из Баварии… Вы конечно не поверите, но мы в наш социализм верили…

— Таких стран не бывает. Или то, или сё… А что вы почувствовали тогда, 13 августа 1961, когда узнали, что ваши власти границу перекрыли и начали Стену строить?

— Что вы все про Стену, да про Стену… Нет больше Стены. Раздробили ее на камешки и продают теперь туристам в пластиковых коробочках. На некоторых камешках и капельки крови, небось, сохранились…

Что я тогда почувствовала? Мне, берлинке, было конечно больно. С другой стороны — я, как и все другие, понимала — дальше так нельзя. Почти все врачи и инженеры ушли. Работать было некому. Все дешевые товары раскупили. К парикмахеру сходить было нельзя — везде те, с Запада, сидели. Тогдашним летом каждый день по полторы тысячи человек уходило. Закрывать надо было границу. Лучше Стена, чем еще раз такое. И еще — мне было стыдно, что от нас все бегут. Да я и сама не раз думала, не уйти ли…

— И почему же не ушли?

— Совесть надо иметь. Я тут и образование бесплатное получила и квартиру дешевую и работу. Мне мой диплом бы там не засчитали. Родители в Саксонии жили. Я их жалела. Уехать — значило бы их навсегда потерять.

— На празднование вечером девятого к Бранденбургским воротам поедете?

— Нет, зачем. Народу там будет — не продохнешь. Будут дешевые сосиски лопать, так, как будто их в первый раз увидели. Пиво пить. Музыка будет ужасная. Салют. Это развлечение для совсем уж безмозглых… Пусть резвятся.

…

На лестничной клетке встретил другого соседа, бывшего таксиста Юргена.

Юрген поглядел на мой блокнот и сказал: «Разговаривал с Эльзой? Пиши так — Юрген Кранц всем доволен. 9 ноября буду праздновать у Бранденбургских ворот. С женой и собакой. Политику христианских и свободных демократов — поддерживаю и одобряю…»

Потом задумался, посерьезнел и добавил горько: эта дерьмовая стена.

28 июля 2018. Жарко в Берлине. Жарко и в Москве. Вчера умер Владимир Войнович. Ему было 85 лет. Светлая память!

Умер писатель — добрый старый друг. Нет, я знаком с Войновичем не был. Но его проза — проза доброго старого друга. Так же как рассказы Довлатова. Или «Москва — Петушки». Или романы Юрия Домбровского. Читая его изданные в самиздате вещи, можно было сладко посмеяться над нашей бредовой и подлой жизнью в Совдепии. Ощутить, что ты не один тут такой. Что есть друг, понимающий все не хуже твоего… и к тому же умеющий смеяться. И смешить. И как просто и ясно написано. Без придури. Без зауми.

«Иванькиада». Смешно и грустно. Войнович хочет квартиру хорошую.

«Шапка». Мне говорят — выкуси. Я и выкусываю.

«Москва 2042». Сардонически смешно. Отец Звездоний. Сим Симыч. Свинина вегетарианская «Прогресс». Продукт вторичный… Но тут уже что-то мешает. Это не только смешно, но и противно. Этот текст хочется после прочтения из себя вытошнить. А почему? Потому что невозможно долго жевать ядовитую чернуху, пусть и хорошо поперченную и посоленную талантливым автором. Какие бы фантастические конструкты ни строил Войнович в этом романе — все они как будто слеплены из продукта вторичного. И шутки, и характеры, и звездолет, и свинина вегетарианская и щи «лебедушка», и гандзя-рыбка. И сам текст. Гениалиссимус, Москореп, прекомпиты — какие гадкие слова! Не гадкие, гадостные.

«Чонкин» для меня — несмотря на капитана Милягу, Моисея Соломоновича Сталина, Плечевого и мерина Осоавиахима — вариант «деревенской литературы». С чесноком и укропом. Я — не знаток советской деревни, но бывал… и не верю ни в такого Чонкина, ни в Нюру. Как не верю ни в Теркина, ни в Емелю Дурака, ни в Илью Муромца. Не верю… и не люблю эти лубочные представления… это литературное кликушество, терпеть не могу этих искусственных героев, матрешки и свистульки.