Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

Вторую часть «Чонкина» читать трудно, несмотря на все удавшиеся ухищрения, третью — невозможно. Художественная неправда. Выросшая из семян художественной неправды первой части.

Невозможно читать и последнюю книгу Войновича — «Малиновый пеликан». Хотя и она хорошо сделана, и написана талантливо. Почему невозможно? Потому что не может советский бобик-попрыгун прыгнуть выше той отметки, что ему положена. Как ни изощряйся.

Советчина не может породить ничего кроме своего подобия, и мы, выходцы из этого поганого болота, не можем написать ничего, что бы ни было его производной. Даже самые талантливые из нас. Я не знаю ни одного исключения из этого правила.

Последняя книга Войновича — пережевывание старых, хорошо знакомых тем.

Надо уметь вовремя остановиться. Замолчать. Но этим искусством даже гении не владеют. Войнович не замолчал.

Жил в Германии хорошо, но, как только представилась возможность, — вернулся на родину, в СССР. Покинул свободную дорогу жизни ради того, чтобы потоптаться в родном тупике. Понежиться в лучах славы.

Я из СССР в 1990 году уехал, а он вернулся и прожил там еще почти тридцать лет. Получил в 2001 году Государственную премию. Вел себя позже безукоризненно, мужественно. Подписывал. Выступал. Осуждал. Упорно рисовал примитивные картинки маслом.

…

Главная мысль этого текста, или, точнее, главное сожаление — не о Войновиче… земля ему пухом…

Даже очень талантливый русский писатель не может преодолеть притяжение свинцовой родины — «взлететь» и стать писателем мировым. Вот что плохо. Его, как мотылька — свечка, притягивает родная жесть и он — даже не всегда это замечая — копается всю жизнь в родной песочнице. Большая жизнь проходит мимо.

До революции мировые писатели в России были, после — нет. И не появятся больше никогда.

«Мировой писатель» — не значит этакий адски сильный, великий, могучий (это все русские категории — обратные стороны комплексов поротого холопа)… мировой, это значит только, исследующий человека, жизнь и судьбу во всеоружии мировой культуры… а не только ковыряющий червивую почву своего этноса и вдохновляющийся ее миазмами.

Литература для меня — не самоцель… это было бы слишком самонадеянно. После всех звезд, после галактик… космических гигантов… пытаться зажечь еще одну, тусклую, слабую звездочку… глупо даже.

Нет, литература, этот художественный эксперимент, закрепленный в тексте — для меня — способ познания, узнавания… мира, эпохи, прошлого, меня и моих современников, человека вообще.

Форма существования, форма жизни. Что-то вроде дрожжей.

Спасибо за то, что вы прочитали «Вторжение». Но эта небольшая вещь никак не соотносится с Чонкиным и не может быть с этим огромным текстом сравнима. Разные вещи… разные подходы к слову, к действию. И поверьте мне на слово — никогда никакой зависти к Войновичу я не испытывал — мы находимся в разных нишах… и по времени, и по возрасту, и по смыслу текстов, по их направлению и по задачам, которые ставили, и по художественным приемам… и не пересекаемся, разве что на одном языке пишем. Не конкурируют друг с другом розы и мимозы. И не завидуют друг другу.

Как известно, у искусства настоящей, не постановочной фотографии есть двое родителей — нищета и война. Только там, в окопах… и в среде бездомных, обездоленных, отчаявшихся, озверевших — можно сделать по-настоящему хорошее фото. И фотограф — должен иметь мужество окунуться в ужас жизни. Иначе — его фото будут попросту скучными.

С писательством — легче, но в принципе — также. Хочешь написать что-то стоящее — переживи это. Пожертвуй своим счастьем, здоровьем, судьбой…

Иначе проза будет пластмассовой. Неживой.

Достоевский должен был посидеть и пострадать в Мертвом доме, Толстой и Лермонтов — участвовали в Кавказских войнах, Булгаков — пережил Гражданскую в Киеве. Даже Пушкина тянуло на войну… а Чехова — на Сахалин.

Русский писатель боится покидать родину — не только из-за потери живого языка, он понимает, что, расставшись с ней и ее полубезумными обитателями, — потеряет соль писательства. Станет пресным и скучноватым — как например Довлатов в Америке.

Остается в России — и получает свой мученический венец.

Или — значительно чаще — становится подпевалой властей.

Печально и тривиально то, что весь этот цирк повторяется и повторяется заново «от Курбского до наших дней». Заезженная пластинка.

Я в Германии — вначале отказался от русского языка, решил его забыть. Около 10 лет его практически не использовал. Не интересовался русскими делами, на родину не ездил.

Потом начал писать эссе про искусство — на немецком. Разумеется, тексты мои правили друзья.

Затем осознал-таки, что на немецком пишу примитивно. Пришлось вспоминать русский.

Русскую прозу я начал писать в Германии только в 2004 году, на 14-м году эмиграции. От скуки, честно говоря. Жил тогда один в районе Тиргартен, все осточертело, видеть никого не хотел, начал кропать рассказики.

Если бы я стал писателем на родине, никогда бы не уехал. Ну разве что после тюремного срока — если бы новый срок грозил. Разве можно уезжать из Тулы любителю самоваров? Россия — полигон, остров доктора Моро. Интереснейшее место для исследователей всех видов человеческой деструкции… для ловцов жутких сюжетов.

Плохо только то, что Россия, как магнит, все равно перетянет любое малое зло на себя — и докажет, что она — зло куда более страшное и большее. Так она отнимает у русского писателя свободу творчества — ВЫДАВЛИВАЕТ нас и наши тексты — в форматы обличительной литературы. Закрывает пути для русского классического романа, русского психологического романа, русского детектива, триллера, хоррора, любовной истории…

Потому что на фоне РУССКОЙ ПРАВДЫ — все это будет выглядеть и выглядит как надуманное вранье или фантазерство. Даже Евгений Онегин.

Рассказ «Красная папка».

Это окончание цикла, который начался рассказом «Ужас на заброшенной фабрике». Некоторые тайны тут раскрываются — другие, наоборот окутываются непроницаемым туманом…

Этот цикл — попытка разговора об очень сложных вещах — веселым, легким и ироничным языком развлекательной литературы. Мистическое пространство с его обитателями тут — как и в других моих рассказах — только необходимое расширение, дополнение нашего обычного, скудного на чудеса мира. В его недрах разрешается то, что иначе, в реале, не может разрешиться.

Рассказ «История с самолетом».

Речь тут идет, как и во многих других моих текстах, о Лимбе. О том, как человек, не понимая этого, попадает в Лимб. Туда, где уже нет жизни, но еще нет смерти.