Игорь Шестков - Дорогая буква Ю

Еще немного и все тут покатится вниз…

Я вижу это — в выражении глаз гуляющих по моему району демонстративно против правил втроем, вчетвером молодых людей. Да, в их бычьем упрямстве, в их непроходимой тупости. В их самодовольстве… мы, молодые, выживем, а вы, старье, все сдохнете…

В Нью-Йорке устанавливают мобильные морги, а в Москве — люди наслаждаются «собянинскими каникулами». Каждому свое.

Ты спрашиваешь, почему я, эмигрант, напечатался в Петербурге? Хотим мы этого или не хотим, нравится это нам или не нравится, но главный наш читатель — на оставленной родине. Включая конечно всех людей русского слова по всему миру. Я 11 лет колебался… а в конце прошлого года, предчувствуя конец нашей цивилизации, решил все-таки напечататься и в Ленинграде.

Понимаешь, теперь все будет по-другому. ВСЕ.

Все.

Мы только в самом начале тяжкого пути короны (в одном из моих рассказов сумасшедший герцог тащит гигантскую корону).

Не знаю, куда он приведет, не знаю, сколько лет продлится… но знаю, что «прошлого больше не будет».

Мир изменится фатально и страшно.

Не знаю, переживем ли мы это.

Я хотел поставить точку. По крайней мере для себя.

Потому что нет больше — там и тут, нет больше они и мы… Мы все под ударом. Все стоим голые на плацу и смерть косит нас как траву.

Искренно и горячо желаю тебе и всем твоим — здоровья и радости в эту горестную годину.

Писал последнюю, состоящую из отрывков-рассказов готическую повесть «Покажи мне дорогу в ад», пытаясь бороться с тягостном предчувствием катастрофы.

Просил высшие силы — отведите, перенесите на более поздний срок… заклинал, как умел, умолял… все естественно напрасно. ОНО ударило, и, как всегда, беда пришла не оттуда, откуда я ее ждал. Я думал, Россия атакует Балтику и Украину и начнется европейская атомная война. В которую Америка из трусости и эгоизма не вмешается. Предчувствие не обманывало. Лишь форма апокалипсиса оказалась другой. А суть предчувствия была правильной. Старому европейскому миру пришел конец.

Да, да, когда-нибудь человечество победит и эту болезнь. Непонятно только когда и как.

Писать больше не могу. Надо или замолкать навсегда или радикально менять тональность. Сбрасывать саднящую кожу… Или — все тело.

Сколько это еще продлится? Кто знает. Сам вирус не уйдет. А уничтожить его человечество не может.

Начал сам с собой играть в давнишнюю детскую игру. Спрашиваю себя. Где бы ты хотел оказаться?

И перелетаю в мыслях…

Вчера вечером страшно захотелось в Сан-Франциско. Почему? Сам не знаю. Гулял там в мае 2006 года. По следам Хичкока.

Сколько народу было на улицах прохладными вечерами! Туристы и аборигены…

И все какие-то возбужденные… бегут куда-то… толпами… танцуют, дергаются, ревут… накурившиеся, нанюхавшиеся, бухие… Почти все — цветные. Мулаты, метисы.

Мустанги. Да, взбесившиеся мустанги. То ли в течке, то ли в амоке… но живые.

Для меня обложка — это что-то вроде ларца… ящика Пандоры… саркофага, если угодно. А внутри — текст — мумия нашей жизни, жаждущая воскрешения и новой жизни в голове у читателя.

Обложка запирает… и тем приятнее — прочтя текст — выпорхнуть мотыльком и из книги и из нашей постылой жизни на просторы иных пространств.

Вдогонку. В конце 80-х я ради забавы занимался переплетом старых русских книг, делал тканевые переплеты… и такие обложки мне нравились больше всего. Без картинок, без букв… Без названий, без автора… названия нет, нет и автора, мы все пишем одну книгу… только разные ее главы. И чудесный старославянский язык…

Для меня чувство правоты — самая убийственная иллюзия на свете. Моя проза — это всегда только предложение. Попробуйте так… на свете нет ничего абсолютного… нет ни правоты, ни неправоты… есть только самоутверждающиеся экзистенции. Иные нам приятны, иные нет.

Почему не получится написать роман о событиях 1993 года?

Мне — со стороны — представляется, что все эти мощные даты российской истории — 1990 и 1991 и 1993 и 1994 и 1996 и наконец 1999 — только этапы нисхождения горбачевской перестроечной России в новый, специальный ад.

По нелинейной лестнице…

Не трагедия… путь в никуда. В ничто.

Путь безумца, разгоряченного социальными галлюцинациями и страхами.

В романе надо или убивать героя, или отправлять его в тюрьму или заграницу, или устраивать свадьбу. А это заживо гниение и само-выпотрашивание, само-вылущение — которое предлагала герою Россия последних 30 лет — на линию (или пространство) романа не натягивается. Нет каркаса, одни зуботычины. Не только героя нет, человека больше там нет, общества нет, народа нет (Саша прав), в пространстве тошных симуляций.

Яма вырыта преогромная. Вопрос только, когда свинцовый шар в нее упадет наконец. Нельзя писать роман-яму, роман-лужу… В скобках замечу — все русские романы или вранье, или ямы. Иногда — целые котлованы.

В конце 1989 года — несмотря на огромные демонстрации добрых и честных людей, в которых я с удовольствием участвовал — что-то произошло. И в Москве и, наверное, во мне. Любимый город, любимые улицы стали мне чужими, даже агрессивными. И люди… в Москве… тоже стали, как будто другими… в них неожиданно проявилось такое… отчего у меня мурашки по спине бегали. Я московский человек. Бывал не раз в жутких ситуациях. На волосок от смерти. Но тогда — пришло что-то другое, новое. И это новое было хуже московской шпаны, хуже гэбни, хуже сталинских людей… Это новое было даже по-своему веселым. Но мне вдруг стало предельно ясно — я тут жить не буду, с НИМИ, надо делать ноги, пока жив. И жену с дочкой увозить.

Это я о том, что «новые люди» — таки есть. В мои короткие приезды в Москву позже я их видел, чувствовал. И даже в старых любимых друзьях — появилось это ужасное новое… веселое…

Разные судьбы, разные восприятия одного и того же. К слову, тогда же и Россия и Москва… скукожились… почти сгорели… потеряли в значении. Если бы я в августе был в Москве — на площадь бы не пошел, а на вокзал подался, купил бы билет у проводницы и уехал… в Литву… а оттуда перешел бы в Польшу. Все эти прекрасные события — август, снос Дзержина… должны были произойти еще во времена моего детства — во время оттепели… и вместо ввода войск в Прагу — должна была по-настоящему расцвести пражская весна. И другие весны… Но все это случилось… когда было уже поздно… когда было все равно. Вот и получили то, что получили. Потому что святой дух невозможно обмануть… что вы все есть, то у вас и будет… Путин не случаен и выбран не ельциным… это онтологический выбор народа. Его новая икона… его суть.

Об уходе… Как раз тогда, когда в Москве стреляли, в октябре 1993-го года — у меня состоялась в Берлине первая большая персональная выставка графики. На ней не было представлено ни одного портрета или ландшафта… на ней вообще не было фигуративных работ. Только конструктивно сделанные метафизические миры. Которые невежи зовут абстракциями… Когда я от невербальных сущностей вернулся к вербальным — в начале двадцать первого века — суть моей работы не изменилась, изменилась только оболочка. Я до сих пор живу и работаю в метафизических мирах, в альтернативных вселенных… Я ушел из России еще там… и русский язык не заталкивает меня в ее огненную пасть… он тоже — что-то навсегда отпочковавшееся от новояза… Я не там, где вы — не на огромной арене. Я дома.