Антон Секисов - Бог тревоги

— Не прошу тебя об ответной услуге, — сказал Максим, широко расписавшись в книге. — Мы же не евреи какие-нибудь, слава богу, а просто прошу по-дружески: запости у себя где-нибудь, черкни пару строк.

— Что, например?

— Ну, например, что-нибудь в этом роде. Максим Тесли — он как Россия! Не вписывается ни в какие границы, полный противоречий, жестокий и сентиментальный, отвратительный и душевный, пошлый и утонченный, трешовый и гениальный. И в этом сборнике он предстает… Ну и так далее и тому подобное, что-то в таком ключе.

Я кивнул и пролистал книжку, безуспешно пытаясь прочесть хоть слово. Нам двоим, а также водителю, который предусмотрительно нарядился в калоши, пришлось снять насквозь промокшие носки, и по микроавтобусу мгновенно разнеслась тошнотворная мужская вонь. Она смешалась с запахом разложения, который, очевидно, остался от моего поклонника, решившего не откладывать дело гниения в долгий ящик. Помимо этого, мешала вчитаться и верстка, выполненная по современной моде, когда шрифт мелкий и сбит в кучку, и вокруг текста остаются громадные пустые поля, позволяющие, при желании, оставлять сколь угодно пространные замечания по поводу каждой строчки. Но все же я обещал, что в ближайшее время тщательным образом ознакомлюсь с его трудом. На прощание мы обнялись с Максимом так же крепко, как на заре нашей дружбы.

Я надеялся, что на этом события вечера/ночи исчерпали себя, но у этого дня еще была в рукаве пара козырей. По дороге домой (а домом я уже уверенно называл цитадель буржуазного Петербурга ЖК «Европа-сити») я зашел в круглосуточный супермаркет, где купил небольшой букет и конструктор «Лего». Это были последние деньги, припасенные от московской заначки. Сумма, эквивалентная стоимости места в купейном вагоне поезда Санкт-Петербург — Москва.

Прижимая коробку «Лего» к груди, шлепая ластами по асфальту, я вспоминал, как сам скреплял между собой эти изящные кубики, безупречно пригнанные друг к другу, чего нельзя было сказать о стенах и потолке и вообще обстановке нашей с родителями коммуналки, какой-то на редкость кривой и непропорциональной. Казалось, что эта кривизна соответствующим образом влияла на лица и мысли моих соседей. Не все мои стройки были завершены. Один несобранный мусоровоз до сих пор прихрамывал в мои сны без переднего колеса и крепления.

Дождь с небольшим добавлением снега колотил в пакет, которым я прикрывал голову, хотя и так уж промок насквозь. Этот день едва не убил меня, но все-таки я был жив. Я думал о том, что сейчас выпью немного вина и улягусь к Лиде. Я представил, как мы, немолодая семейная пара, обнимемся и уснем, просто прижавшись другу к другу без всякого вожделения. Это будет хорошая ночь. А завтра с утра мы с детьми примемся за конструктор.

С улицы я заметил, что во всех наших окнах горит свет, хотя шел уже третий час ночи. Лида стояла в раскрытых в дверях. Меня насторожило ее опухшее, раскрасневшееся от слез лицо, но, как ни цинично это могло прозвучать, я уже стал привыкать к такому виду. Куда выразительней была моя сумка возле двери, набитая доверху. Я спросил Лиду, как это следует понимать, но Лида неподвижно торчала в двери, как одна из тех потемневших от старости кариатид с запылившимися грудями. Мне нужно было хотя бы переменить обувь, и я сделал попытку проникнуть в дверь.

— Забирай вещи и выметайся, — произнесла Лида фразу, явно почерпнутую из мыльных опер российского производства. У нее было достаточно времени изучить их в перерывах между приемами. Ведь, если быть откровенным, и в этот один-единственный присутственный день в неделю пациенты не то чтобы осаждали ее кабинет.

Но в голосе у нее прозвучала настоящая надрывная боль, которую едва ли способны сыграть отечественные актеры. Зато их мастерства вполне хватает на то, чтобы с должным трагизмом прочесть со сцены рассказ Александра Цыпкина «Э-ге-ГЕЙ-карма».

Оказалось, подруга Лиды видела меня с той незнакомкой у Обводного канала. Эта подруга явно имела склонность сгущать краски: с ее слов выходило, что я едва ли не переспал с владелицей греческого путеводителя прямо у клуба, и ложем любви нам стала липкая лужа из тины, пены, блевотины. Я попытался восстановить правду, но Лида перебила меня.

Не в этом случае было дело. Он — только вишенка на том самом торте, а торт — это мои равнодушие с бессердечием. Торт — это также и то, что я бросил ее одну на растерзание собственным детям, не попытался ни разу протянуть руку помощи, шлялся немыслимо где, когда ей была так необходима поддержка, и особенно в последние пару дней. Когда она пережила страшный стресс, я пропал совсем. Я просто гнусный лицемер, я не любил ее ни секунды, я ввязал ее в отношения просто от скуки, а с чувствами одинокой обремененной детьми женщины играть не стоит. Ладно, если б я был безмозглым подростком на побегушках у собственных сперматозоидов, но я зрелый мужчина, который должен просчитывать последствия своих действий хотя бы на шаг вперед.

Этот монолог не был произнесен, а скорее реконструирован мной из бессвязных проклятий и обвинений, на которые мне, в общем, нечего было возразить. Она была права в каждом слове.

И все же было обидно, что в тот момент, когда мной овладели самые чистые помыслы, когда я был готов примириться с такой жизнью и даже найти в ней очарование, ведь я купил подарки на последние деньги, а это о чем-то да говорит, так вот в этот самый момент меня гнали из дома, как надувшую на ковер собаку.

Прощание вышло скомканным. Я все же пролез в коридор, чтобы надеть сухие кроссовки, и Никита прыгнул на меня с подставки для обуви, как шимпанзе, и принялся бить кулаками. Он целился в пах, а его удар мог оказаться по-настоящему неприятным, и мне пришлось обороняться в полную силу. Но все равно этому типу удалось расцарапать мне через брюки бедро — какая животная ярость, какой поистине богатырский напор! Не пытаясь смягчить удар, я отоварил этого паренька своей сумкой. Попал я как следует, даже сбил его с ног, но вместо того, чтобы зареветь, он схватил меня за штанину и чуть не вцепился зубами в щиколотку. Малыш в ту секунду напоминал одну из тех прóклятых кукол, в которых вселяется злая сущность — демон или душа убийцы, я пытался стряхнуть его, но это не удавалось. Впрочем, и укусить меня как следует он не мог.

Я выбежал из квартиры, волоча за собой сумку и большого теленкообразного ребенка. Лестничная клетка была чиста и светла, из отверстия в двери бил яркий свет, это был свет свободы, передо мной был снова открыт миллион дорог. Я видел, как Петербург тянет ко мне свои холодные зеленоватые руки.

Мне было жаль Лиду. Как же она будет справляться одна, если даже не может выйти за дверь из-за стерегущего ее призрака. А значит, она не сможет купить продуктов, вывести детей погулять, а без свежего воздуха они совсем сатанеют. Но в то же время многие наши слабости, фобии, комплексы, кажущиеся непреодолимой преградой, перед лицом реальных проблем, в том числе и голодной смерти, не кажутся такими уж непреодолимыми. А кроме того, ведь у нее был отец. Она не пропадет, это совершенно точно.