Антон Секисов - Реконструкция

Наконец я нашёл упоминание о большом материале, опубликованном в газете «Совершенно секретно» в 99-м году. До рассвета оставалась всего пара часов, и я решил, что не буду ложиться спать, а сразу поеду искать её в библиотеке.

Время тянулось так долго, что я многократно отжался, потом принял душ и сразу за тем — ванну, посмотрел отрывки из выступлений любимых английских комиков и наконец, когда пора было ехать, задремал, но всё-таки взял себя в руки.

Я сразу же пожалел, что долго не был в Историчке — в библиотеке осталось всё то, за что я её так любил. Сонные студентки в коротких юбках со стопками пыльных советских книг и старые помешавшиеся мужчины, некоторые из которых наводили китчевый лоск — носили яркие пиджаки и повязывали шёлковые платки на шею, а другие совсем опустились и потускнели, как старые зеркала, и просто ходили по этажам, неся за собой тяжёлую вонь и бормоча ругательства. Собираясь по двое и трое, они рассказывали друг другу что-то завораживающе безумное, например, как кусты малины управляют людьми, и как кто-то из этих китчевых стариков писал президентскую речь Обаме.

Я закопался в зале периодики, долго не мог разобраться с навигацией, а у консультантки стеснялся спросить — уж очень она была рыжая и весёленькая. Наконец нашёл нужный ящичек, и нужный выпуск оказался в наличии, и через пятнадцать минут мне принесли подшивку.

Логотип газеты пробудил ностальгию — бабушка выписывала «Совершенно секретно» много лет, отец читал её регулярно. Хотя он и был внешне рациональный человек, в свободное время почему-то читал только про НЛО и всё непознанное.

Руки снова стали дрожать, и я чудом не изорвал ветхие страницы, пока не наткнулся на нужный номер с чёрной дырой на обложке. В анонсе номера какой-то дегенерат закрасил замазкой самый нижний пункт. Я только начал листать, а в глаза уже бросилось, что этот номер был тоньше других — в нём не хватало двух разворотов посередине. 15-я страница сразу переходила на 21-ю с кроссвордами и анекдотами, которые я всё же прочёл из любопытства.

Вот бы затребовать список людей, заказывавших эту подшивку, поехать в другие библиотеки, может, в саму редакцию, она ведь ещё существует. На меня напал азарт частного детектива, тем более что это расследование касалось меня, и только я почти победил страх перед незнакомцами, чтобы подойти к смешливой рыженькой консультантке, как вспомнил, что подшивка была у бабушки. Она ничего не выкидывала, вплоть до втулок от туалетной бумаги и порванных продуктовых пакетов, а значит, номер за 99-й год был у неё в шкафу. Я даже чуть-чуть расстроился, что всё разрешилось легко. Встал и пошёл, и даже не заглянул в столовую, по которой так тосковал, что иногда видел её во сне.

Бабушка сидела в сквере с книжкой, которую не читала. Она изучала кусты. Посидели вместе, смотря, как ветер шевелит ветви, как группа дошкольников организованно роет в песочнице, как голубь ходит кругами вокруг скамьи.

Прогулка до дома была мучительной. Бабушка заговаривала со всеми прохожими, цепляясь к ним с совершенно невыносимыми, за гранью человеческого терпения вопросами. «Ну что, гуляете?», — спросила она немолодую худую женщину, толкавшую перед собой коляску. Женщина, смерив не бабушку, а меня строгим взглядом, кивнула, наполнив этот кивок до краёв отравой. «Ну что, играете?», — спрашивала она у пинавших мячик детей. «Ну что, в магазин пошли?», — интересовалась она у ровесниц, шедших с пустыми авоськами. При приближении людей у неё всегда появлялось такое выражение, блаженно-заворожённое, и даже стекленели глаза, и мне хотелось броситься зажимать ей руками рот, но кажется, даже это её бы не остановило, и она спрашивала снова и снова, чтобы услышать раздражённое, обиженное, усталое, но почему-то такое нужное ей «угу».

Наконец мы оказались внутри. Я замёрз от медленного движения и холодного тела бабушки, опиравшегося на меня при ходьбе, поэтому на ходу выпил рюмку целебной настойки и побежал к шкафам с газетами. Макулатура лежала жёлтыми кирпичами, перевязанными, как торт, изящным узлом. «Совершенно секретно» была на глубине, и, в отличие от библиотеки, здесь в сортировке не было никакого порядка. Даже внутри номеров его не было — листы были растасканы, перепутаны друг с другом. В основном это были не целые газеты, а сплошные чудовища Франкенштейна, слепленные из двух-трёх-четырёх номеров.

С трудом вытянув из тесного шкафа сразу два короба, я услышал тихое звяканье. Литровая банка. Достал и взглянул на свет. Внутри была сухая чёрная масса. Свернул крышку, принюхался — слабо пахло землёй. Наверно, какая-нибудь засохшая целебная грязь или даже земля с нашей дачи, которая давно сгорела дотла, а участок продали за копейки. На бабушку с её ностальгией, с годами принявшей патологические черты, это было очень похоже. Вдруг показалось, что бабушка стоит за моей спиной, и я резко оглянулся. За запертой дверью послышался звук спускаемого бачка.

Нужно было вернуться к поискам.

Я заранее устал и вспотел от предстоящей работы, но нашёл статью о пророке Евгении в первые пять минут. В глаза бросилась смазанная фотография уже хорошо знакомого мне человека в милицейской форме со спутавшейся бородой. Только в этот раз он позировал сидя и смотрел в объектив. У него были жестокие глаза неизвестно какого цвета. Я разволновался и стал ходить по комнате, никак не находя себе места. Время от времени поглядывал на страницы, разложенные на дубовом столе, но не получалось заставить себя сесть. Вздыхал, отжимался, глядел в окно. Стол пах непривычно, как будто его протерли автомобильным маслом. Наконец уселся за чтение.

«Заброшенный завод для изготовления деревообрабатывающих станков «Фрезер» с давних пор пользуется у местных жителей дурной славой. Здесь, как рассказывают, чуть ли не каждую ночь происходят такие вещи, что волосы дыбом встают — со стороны здания, которое уже десяток лет дожидается сноса, начинают раздаваться дикие вопли, как будто кого-то режут заживо. Зажигаются зелёные огоньки, начинается пение, напоминающее церковный хор. Местные говорят, что от этого пения кровь леденеет в жилах, потому что поют вовсе не человеческие голоса.

Местные говорить о «Фрезере» не любят, а после девяти вечера в его окрестностях прекращается всякая жизнь. Все фонари у дороги разбиты, и дорогу освещает только киоск шаурмы. Продавец, молодой, рано поседевший восточный парень широко улыбается, когда я с фотографом подхожу к нему. Но узнав, что мы пришли не за шаурмой, а за ценными сведениями о заводе, парень объявляет киоск закрытым, а наш разговор оконченным. «Ничего не видел, ничего не слышал», — говорит кавказец. Улыбка пропала с его лица без следа.