Джон Кутзее - Смерть Иисуса

Пусть все закончится , – думает он. – Пусть я проснусь, пусть это будет конец. Или пусть я никогда не проснусь .

– Не спеши, – говорит Дмитрий. – Это трудно, я знаю.

Он звонит из вестибюля больницы в «Модас Модернас». К телефону подходит Иносенсия. Голос ему, Симону, не принадлежит, нужно прилагать усилия, чтобы его услышали.

– Это Симон, – говорит он. – Скажите Инес, чтоб ехала в больницу. Скажите, чтоб ехала немедленно. Скажите, я буду ждать ее на парковке.

По его лицу, по виду его Инес мгновенно понимает, что случилось.

– Нет! – кричит она. – Нет, нет, нет! Почему ты мне не сказал?

– Тише, Инес. Крепись. Давай руку. Примем это вместе.

Дмитрий околачивается в коридоре, высматривает их.

– Мне очень жаль, – бормочет он. Инес отказывается обращать на него внимание. – Идите за мной, – говорит Дмитрий и быстро шагает вперед.

Цветные огоньки не убрали. Инес смахивает их на пол, лилии тоже; слышен хлопок – лопается лампочка. Она пытается взять мертвого ребенка на руки, голова у него перекатывается вбок.

– Я подожду снаружи, – говорит Дмитрий. – Оставлю вас спокойно горевать.

– Как это случилось? – спрашивает Инес. – Почему ты мне не позвонил?

– Они от меня это скрыли. Они скрыли это от нас обоих. Поверь мне, я позвонил сразу же, как только обнаружил.

– То есть он был один? – спрашивает Инес. Она опускает стиснутое тело на стол, сводит мертвые ноги, складывает безвольные руки. – Он был совсем один? А ты где был?

Где он был? Ему невыносимо думать об этом. В тот миг, когда его ребенок испустил дух, он, Симон, отсутствовал, был рассеян, крепко спал?

– Я просился поговорить с доктором Рибейро, но он, как выясняется, недоступен, – говорит он. – Никто не доступен. Они не хотят нас видеть. Они прячутся, ждут, когда мы уйдем.

Выходя из подвала, они видят удаляющуюся фигуру сеньоры Девито. Подгоняемый гневом, он бросается за ней.

– Сеньора! – зовет он. – Можно поговорить с вами?

Она делает вид, что не слышит. И, лишь когда он хватает ее за руку, она поворачивается к нему и хмурится.

– Да? Что такое?

– Я не знаю, известно ли вам, сеньора, но мой сын сегодня утром скончался. Мы с его матерью не были рядом, когда подошел конец. Мальчик умер совершенно один. Почему нас не было рядом, можете вы спросить? Потому что нам не позвонили.

– Да? Это не моя ответственность – звонить родственникам.

– Нет, это не ваша ответственность. Ни в чем нет вашей ответственности. Ваш дружок Дмитрий запирает несчастного ребенка от нас, но и это не ваша ответственность. Но это вы вытащили его на холод недавно ночью – ради урока астрономии, кто бы мог подумать. Зачем? С чего вы вдруг решили, что это ваша ответственность – учить больного ребенка идиотским названиям звезд?

– Успокойтесь, сеньор! Давид умер не от глотка ночного воздуха. А вот вы с вашей женой силой забрали его из-под нашей опеки, против его воли и вопреки нашим пожеланиям. Кого, по-вашему, винить в том, что последовало?

– Против его воли? Давид отчаянно желал вырваться из вашей хватки и вернуться домой.

– Сядьте, сеньор. Послушайте меня. Пора вам услышать правду, какой бы неприятной она ни была. Я знала Давида. Я была его учительницей и его другом. Он мне доверял. Мы провели вместе много часов, пока он изливал мне свою душу. Давид был ребенком глубоко противоречивым. Он не хотел возвращаться в то место, которое вы именуете его домом. Напротив, он хотел освободиться от вас и вашей жены. Он жаловался, что в особенности вы его удушаете, не даете ему вырасти человеком, которым он хотел быть. Если он не говорил вам этого в лицо, то лишь потому, что не желал вас задеть. Стоит ли удивляться, что весь этот внутренний конфликт начал проявляться на физическом уровне? Нет. Болью и судорогами его тело выражало дилемму, с которой он имел дело, дилемму, которая оказалась для него буквально невыносимой.

– Какая чушь! Никогда вы не были Давиду другом! Он терпел ваши уроки только потому, что был привязан к постели и не мог увернуться. Что же касается вашего диагноза его болезни, то он попросту смехотворен.

– Это не только мой диагноз. По моей рекомендации у Давида было несколько встреч со специалистом-психиатром, и состоялось бы больше, если бы его состояние не ухудшилось. Тот специалист целиком и полностью поддерживает мои предположения о Давиде. Что же касается астрономии, это моя работа – подпитывать интеллектуальные интересы наших детей. Мы с Давидом часто обменивались соображениями о звездах, кометах и тому подобном.

– Обменивались они соображениями! Вы высмеяли его рассказы о звездах. Вы называли их extravagantes . Вы сказали ему, что звезды не имеют ничего общего с числами, что это просто камни, плавающие в пространстве. Что вы за учитель такой, если разрушаете вот так детские иллюзии?

– Звезды и вправду камни, сеньор. Числа же, напротив, – человеческое изобретение. Числа не имеют ничего общего со звездами. Ничего. Мы создали числа из пустоты, чтобы употреблять их для счета весов и мер. Но все это к делу не относится. Давид выложил мне свои истории, а я ему свои. Его истории, которые ему скормили, очевидно, в музыкальной академии, показались мне абстрактными и бескровными. Истории, которые ему предложила я, больше подходят для детского воображения. Сеньор Симон, у вас пора испытаний. Я понимаю, вы расстроены. Я тоже расстроена. Смерть ребенка – ужасная штука. Давайте вернемся к этому разговору, когда сможем лучше владеть своими чувствами.

– Напротив, сеньора, давайте завершим эту беседу сейчас, когда наши чувства нам не подвластны. Давид знал, что он умирает. Он находил утешение в вере, что после смерти отправится на небеса, к звездам. Зачем отнимать у него иллюзию? Зачем говорить ему, что его вера несуразна? Вы разве не верите в грядущую жизнь?

– Верю. Верю. Но грядущая жизнь будет на земле, а не среди мертвых звезд. Мы умрем, все мы, и распадемся, и станем материалом для нового поколения. Будет жизнь после этой, но я – того, что я зову «я», – там не будет. Не будет и вашего. И Давидова. А теперь позвольте мне, пожалуйста, уйти.

Встает вопрос тела, того, что больница именует los restos físicos – физическими останками. Приют «Лас Манос» записан как место проживания Давида, а директор приюта – как его опекун, а потому решать, как распорядиться останками, предстоит доктору Фабриканте. Пока доктор Фабриканте не огласит своего решения, за останки отвечает больница: их сохранят в охлаждаемом помещении, куда посторонним доступа нет. Все это он узнает от женщины за конторкой.

– Мне известно помещение, которое вы именуете охлаждаемым, – говорит он ей. – Это на самом деле комната в подвале. Я сам там был, меня впустил один санитар. Сеньора, я не просто посторонний. Последние четыре года мы с женой заботились о Давиде. Мы его кормили, одевали и следили за его благополучием. Мы любили его и дорожили им. Мы просим лишь позволить нам сегодня ночью постеречь его. Умоляем вас! Это же нетрудно. Вы что, хотите, чтобы несчастный ребенок провел первую ночь своей смерти один? Нет! Сама эта мысль невыносима.