Джон Кутзее - Смерть Иисуса

Инес бросает на него холодный враждебный взгляд. Почему? Он предложил что-то отвратительное?

Они с Инес провели вместе больше четырех лет, это достаточно долго, чтобы увидеть друг в друге и худшее, и лучшее. Они друг дружке – не неведомые величины.

– Ответь мне, Инес. Почему б не начать все сначала, пока не поздно?

– Не поздно для чего?

– Пока мне не стали слишком старыми – слишком старыми, чтобы растить детей.

– Нет, – говорит Инес. – Я не хочу никого из приюта у себя дома, чтобы он спал в постели моего ребенка. Это оскорбление. Ты меня поражаешь.

Случаются ночи, когда он просыпается – готов поклясться – от голоса мальчика у себя в ушах: Симон, я не могу уснуть, иди сюда, расскажи мне историю! или: Симон, мне снится плохой сон! или: Симон, я потерялся, приди, спаси меня! Предполагает, что этот голос слышен и Инес, что он нарушает сон и ей, но он, Симон, не спрашивает.

Избегает футбольных игр в парке за многоквартирником. Но иногда в фигуре какого-нибудь ребенка, перебегающего дорогу или прыгающего по лестнице, на миг замечает Давида и чувствует прилив горчайшей обиды, что именно его ребенка забрали, а остальных девяносто девять никак не затронуло, они играют и счастливы. Кажется чудовищным, что тьма поглотила его, но нет вокруг никакого бурного негодования, никакого шума, никто не рвет на себе волосы и не скрежещет зубами, мир продолжает вращаться на своей оси, словно ничего не случилось.

Он заглядывает в Академию, чтобы забрать пожитки Давида, и, сам не ведая, как и почему, оказывается во владениях Арройо, изливает ему душу.

– Стыжусь признаваться в этом, Хуан Себастьян, но я смотрю на юных друзей Давида и желаю, чтобы они умерли вместо него – кто-то один или все они, безразлично. Вредный дух, дух беспримесного зла словно овладел мной, и я не могу его стряхнуть.

– Не будьте к себе слишком строги, Симон, – говорит Арройо. – Смятение, какое вы чувствуете сейчас, пройдет, дайте время. Дверь открывается, входит ребенок, та же дверь закрывается, ребенка нет, все это случалось и прежде. Ничто в мире не изменилось. И все же это не так – не совсем. Даже если нам этого не видно, не слышно, не чувствуется, планета сместилась. – Арройо умолкает, внимательно всматривается в него, Симона. – Что-то произошло, Симон, что-то – не ничто. Когда вы ощущаете, как в вас поднимается горечь, вспоминайте об этом.

Мозг ему, Симону, застит туча – или это дух тьмы, но в этот миг он не видит и уж точно не постигает, это вот что-то – не ничто . Какой след оставил Давид? Никакого. Совсем никакого. Даже соразмерного взмаху крыла у бабочки.

Арройо продолжает:

– Если позволите сменить тему, мои коллеги предложили нам собраться официально – сотрудникам и ученикам, воздать дань памяти вашему сыну. Вы с Инес придете?

Арройо своему слову верен. Прямо на следующее утро занятия в Академии отменены, ученики собираются все вместе почтить память усопшего однокашника. Они с Инес – единственные присутствующие посторонние.

Арройо обращается к собравшимся:

– Давид оказался среди нас несколько лет назад, он учился танцу, но вскоре проявил себя не как ученик, но как наставник, наставник нам всем. Излишне напоминать вам, как все мы замирали в изумлении, когда он танцевал. Я удостоился чести быть среди его учеников. В наших занятиях я играл роль музыканта, а он – танцора, но воистину, когда он начинал танцевать, танец становился музыкой, а музыка – танцем. От Давида танец лился мне в руки и пальцы – и в мой дух. Я был инструментом, на котором он играл. Он возвышал меня, возвышал он и вас, как мне известно из ваших признаний, – возвышал всех, чьи жизни затронул.

Сегодня я сыграю вам музыку, которую узнал от него. Когда музыка завершится, мы соблюдем минуту безмолвного созерцания. А затем разойдемся – с памятью о его музыке в нас.

Арройо садится за орган и начинает играть. Он, Симон, тут же узнает ритм. Это ритм Семи, предложенный с непривычной сладостью и изяществом. Он, Симон, ищет ощупью руку Инес, сжимает ее, закрывает глаза, отдается музыке.

С лестницы раздается внезапный грохот, и в студию врывается стайка юных. Во главе у них – Мария Пруденсия из приюта, она несет плакатик, пришпиленный к палке. ЛОС ДЕСИНВИТАДОС, гласит он: незваные. Позади нее, парой – доктор Фабриканте и сеньора Девито, а следом толпа сирот, чуть ли не сотня. В этой толпе на плечах у четверых мальчиков постарше простенький гроб, выкрашенный в белое; заранее спланированным маневром они вносят гроб на сцену и ставят там.

Доктор Фабриканте кивает, и к четверым гробоносцам присоединяется на сцене сеньора Девито. Пока все это происходит, Арройо не пытается вмешиваться: вид у него ошарашенный.

Сеньора Девито обращается к собравшимся:

– Друзья! – выкликает она. – Это для всех нас печальный повод. Вы утратили одного из вас – в ваших рядах брешь. Но у меня к вам послание, и послание это – радостное. Гроб, который вы видите перед собой, который пронесли на своих плечах по улицам города из самого приюта «Лас Манос» эти юные товарищи Давида, – символ его смерти, но и его жизни притом. Мария! Эстебан!

Мария и высокий прыщавый юноша, ее спутник, делают шаг вперед и без единого слова поднимают гроб торчком и снимают с него крышку. Гроб пуст.

Эстебан говорит. Голос у него прерывается, лицо раскрасневшееся, ему явно неуютно.

– Мы, сироты из приюта «Лас Манос», присутствовали у постели Давида в его последних муках и решили… – Он бросает отчаянный взгляд на Марию, та шепчет ему на ухо. – Решили, что мы, оставленные им, оставим его послание.

Теперь очередь Марии. Она говорит с неожиданным самообладанием.

– Мы называем это гробом Давидовым, он, как видите, пуст. Что это нам говорит? Это говорит нам, что он не ушел, что он по-прежнему среди нас. Почему гроб белый? Потому что, хоть и кажется, что день этот печален, печален он не совсем. Вот и все. Вот что мы хотели сказать.

Доктор Фабриканте кивает вторично. Сироты возвращают крышку на гроб и поднимают гроб на плечи.

– Спасибо вам всем, – выкрикивает сеньора Девито поверх шума. Улыбка ее кажется ему, Симону, восторженной, никак иначе. – Спасибо, что позволили детям из «Лас Манос», на кого слишком часто не обращают внимания, кого забывают, поучаствовать в ваших поминках.

И так же внезапно, как они появились, сироты покидают студию, спускаются по лестнице и уносят гроб с собой.

Наутро, когда они с Инес завтракают, в дверь к ним стучит Алеша.

– Сеньор Арройо просит меня принести вам извинения за вчерашнюю кутерьму. Для нас это тоже полная неожиданность. И вы забыли вот это. – В руках у него балетки Давида.

Инес без единого слова забирает балетки и выходит из комнаты.