Джон Кутзее - Смерть Иисуса

– Инес расстроена, – говорит он, Симон. – Ей нелегко. Уверен, вы понимаете. Может, выйдем? Прогуляемся в парке.

День приятный, прохладный, безветренный. Шаги глушит толстый ковер опавших листьев.

– Давид показывал вам фокус с монеткой? – спрашивает Алеша ни с того ни с сего.

– Фокус с монеткой?

– Он подбрасывает монетку, и она каждый раз падает орлом. Десять раз, двадцать, тридцать.

– У него, должно быть, имелась монетка с орлами на обеих сторонах.

– Он этот трюк проделывал с любой монеткой, какую ему ни дай.

– Нет, этот фокус он мне не показывал. Но, пока я не положил этому конец, он играл в кости с Дмитрием, и Дмитрий говорил, что Давид способен выбрасывать двойную шестерку, когда пожелает. Какие еще фокусы он показывал?

– Я видел только с монеткой. Мне так и не удалось разобраться, как у него это получалось. Остается только диву даваться.

– Надо полагать, если человек очень точно владеет мышцами, можно совершенно одинаково каждый раз бросать монетку или игральную кость. Наверное, дело в этом.

– Он проделывал этот фокус исключительно нам на потеху, – говорит Алеша, – но один раз сказал, что, если б захотел, мог бы обрушить столбы.

– Что вообще он имел под этим в виду – обрушить столбы?

– Понятия не имею. Сами знаете, какой он был, Давид. Впрямую то, что имеет в виду, никогда не скажет. Всегда предоставлял нам разбираться самостоятельно.

– Он Хуану Себастьяну свой фокус с монеткой показывал?

– Нет, только детям в классе. Я говорил Хуану Себастьяну про это, но его не заинтересовало. Сказал, что в Давиде он ничему не удивляется.

– Алеша, а упоминал ли когда-нибудь Давид послание, которое он нес?

– Послание? Нет.

– Давид делил людей согласно тому, готовы они услышать его послание или нет. Я оказался среди безнадежных – тех, которые без воображения, чересчур приземленные. Подумал, может, вас он возвысил до другого лагеря – лагеря избранных. Подумал, что он, может, вам он свое послание открыл. Он к вам тянулся. И вы к нему – мне это было видно.

– Я не просто тянулся к нему, Симон. Я его любил. Мы все его любили. Я бы жизнь за него отдал. Правда. Но нет, никакого послания он мне не передал.

– В последнюю ночь, которую я провел с ним, он говорил и говорил о своем послании – говорил о нем, не открывая, в чем оно состояло. Дмитрий же теперь заявляет, что ему оно было открыто, в полноте. Как вы знаете, еще со времен Аны Магдалены Дмитрий настаивал, что у них с Давидом особая связь, тайное притяжение. Я ему никогда не верил – он же враль. Но теперь, как я уже сказал, он болтает, что Давид оставил послание и Дмитрий – его единственный хранитель.

Дети в приюте особенно восприимчивы к этой истории. Наверняка они вторглись на вчерашние поминки именно поэтому. Послание Давида было адресовано им, говорит Дмитрий, и всем сиротам в мире вообще, но умер Давид слишком рано, чтобы донести это послание лично, а потому лишь ему, Дмитрию, довелось услышать его целиком. Чтобы насаждать эту историю, он использует свою больничную подружку. Вы ее вчера видели – миниатюрная женщина, белокурая. Поддакивает всему, что он говорит.

– В чем же послание – если по Дмитрию?

– Он не сообщает. И немудрено. У него все так устроено: пусть противники угадывают. По моему мнению, все это una estafa – мошенничество. Даже если есть у него послание, он его сам выдумал.

– Я думал, Дмитрия осудили на пожизненное заключение. Как получилось, что он вновь на свободе?

– Кто ж знает. Он утверждает, что признал кривду путей своих и покаялся. Утверждает, что теперь новый человек, преображенный. Он убедителен. Люди хотят ему верить – или по крайней мере не отказывают в презумпции невиновности.

– Ну, вы бы послушали, что по этому поводу сказал бы Хуан Себастьян.

В тот вечер он, Симон, беседует с Инес.

– Инес, Давид показывал тебе когда-нибудь один свой фокус – он умел подбрасывать монетку так, чтобы она каждый раз падала орлом?

– Нет.

– Алеша сказал, что он этот фокус показывал одноклассникам. А говорил ли тебе Давид, что у него есть послание, которое он хотел бы оставить?

Инес разворачивается к нему лицом.

– Что, все необходимо вытаскивать на свет, Симон? У меня не может быть маленького личного пространства?

– Прости, я понятия не имел, что ты так это чувствуешь.

– Ты понятия не имеешь, как я чувствую что угодно. Ты когда-нибудь задумывался, каково мне было, когда меня оттесняли эти люди в больнице: Нам нужна настоящая мать, а вы ненастоящая, убирайтесь , – словно Давид какой-то там найденыш, сирота ? Тебе такие оскорбления, может, глотать легко, а мне нет. Давида у меня отняли как раз тогда, когда он сильнее всего нуждался во мне, и я никогда не прощу людей, отобравших его у меня, никогда – включая этого доктора Фабриканте.

Очевидно, он, Симон, задел за живое. Пытается взять ее за руку, но она сердито отталкивает его.

– Уйди. Оставь меня. Из-за тебя все только хуже.

Отношения с Инес простыми не были никогда. Хотя они прожили в Эстрелле четыре года, ей по-прежнему неймется, неуютно, несчастливо. Чаще всего в своем несчастье она склонна винить его: это он вывез ее из Новиллы и приятной жизни, которую она там вела со своими братьями. И вместе с тем у Давида не могло быть матери приверженнее, чем Инес. Он, Симон, тоже был по-своему привержен. Но он всегда предвидел день, когда мальчик отставит его навсегда ( Ты не можешь мне приказывать, ты мне не отец ). С Инес же связь кажется гораздо сильнее и глубже, из такой связи гораздо труднее выйти.

Инес тосковала по утрате свободы – такова цена материнства, но вместе с тем сыну она была преданна безусловно. Если и имелось в этом противоречие, она с ним жила без труда.

В идеальном мире они с Инес как родители Давида любили бы друг друга так же, как любили своего сына. В мире не таком идеальном, где они оказались, гнев, бурливший под поверхностью, в Инес нашел выход в припадках холодности и раздражения, направленных на него, Симона, и на них он отвечал отстранением. Теперь, когда ребенка не стало, долго ль еще им быть вместе?

Проходят дни, Инес все более открыто вспоминает старые времена в «Ла Резиденсии». Скучает по теннису, говорит, скучает по плаванию, скучает по братьям, особенно по младшему, Диего, чья подруга ждет второго ребенка.

– Если ты так все это чувствуешь, может, стоит вернуться, – говорит он ей. – В конце концов, что тебя держит в Эстрелле, кроме магазина? Ты все еще молода. У тебя вся жизнь впереди.

Инес таинственно улыбается – кажется, того и гляди скажет что-то, но молчит.

– Ты не думала, как нам поступить с одеждой Давида? – спрашивает он в один из их молчаливых совместных вечеров.

– Ты предлагаешь отдать ее в приют? Совершенно точно нет. Да я скорее сожгу ее.