Джон Кутзее - Смерть Иисуса

Неприрученное существо: от ее слов его, Симона, встряхивает. Он и не подумал бы, что она способна на подобные прозрения. Инес полна сюрпризов.

Этим завершается долгая исповедь Инес. Не прикасаясь друг другу, соблюдая осторожное расстояние, они погружаются в сон, сперва она, следом он. Когда он просыпается, ее уже нет, и она не возвращается.

Через несколько дней он находит у себя под дверью клочок бумаги. Почерк ее. «Просьба позвонить Алеше из Академии. Прошу не втягивать меня ни в какие затеи».

– У меня к вам предложение, – говорит Алеша. – Оно от мальчиков – от друзей Давида с благословения Хуана Себастьяна. Оно вот в чем: мы делаем свежую постановку, un espectáculo в память о Давиде. Что-нибудь уместное, но не слишком сумрачное, не слишком печальное. Исключительно для детей из Академии и их родителей. Чтобы воздать ему должное без вмешательства посторонних. Позволите ли вы?

Замысел, как выясняется, привиделся во сне сыновьям Хуана Себастьяна Хоакину и Дамиану.

Сперва они предложили просто исполнить танцы, напоминавшие о Давиде, а теперь захотели добавить к танцам комических сценок, эпизодов из жизни Давида.

– Им бы хотелось, чтобы получилось что-то детское, что-то беззаботное, – говорит Алеша. – Они хотят, чтобы запомнили Давида таким, какой он был в настоящей жизни, а не чтобы мы плакали. Мы уже наплакались, говорят они.

– Давид, каким он был в настоящей жизни, – произносит он, Симон. – Что дети из Академии знают о настоящей жизни Давида?

– Достаточно, – отвечает Алеша. – Это праздник в конце семестра, а не историческая реконструкция.

– Если Хуан Себастьян всерьез намерен ставить этот espectáculo , у меня есть встречное предложение. Мы могли бы купить ослика и гастролировать по округе. Он бы играл на скрипке, я бы танцевал. Можем назваться «Братьями-цыганами» и назвать наше представление «Деяния Давидовы».

Алеша сомневается.

– Вряд ли Хуану Себастьяну эта затея понравится. Вряд ли у него найдется время для гастролей.

– Я шучу, Алеша. Не надо пересказывать это Хуану Себастьяну. Ему оно смешным не покажется. То есть он хочет устроить второе собрание. Позвольте я изложу эту затею Инес, посмотрим, что она скажет.

Некогда он, Симон, возлагал на Алешу большие надежды. Но пригожий молодой учитель скорее разочаровал его. Слишком приземленный ум, слишком буквальный. Заявляет, что он поклонник Давида, но в какой мере прозревал он Давида настоящего, непредсказуемого?

Поначалу Инес отказывается позволять. К Академии она всегда относилась настороженно – к тамошнему образованию (легкомысленному, недостаточно основательному), к самому Арройо (отчужденный, высокомерный), о скандальной связи – не забытой ни на миг – сеньоры Арройо со школьным уборщиком. Он, Симон, изо всех сил пытается переубедить ее.

– Этот концерт – дар, подносимый самими детьми, – настаивает он. – Нельзя наказывать их за недостатки Академии. Они любили Давида. Им хочется сделать что-то в память о нем.

Инес неохотно соглашается.

Праздник, вскоре назначенный на вечер, привлекает поразительно много родителей. Арройо не обращается к собранию сам – и не появляется на сцене. Спектакль представляет Хоакин, его старший сын, выросший в серьезного на вид грамотея. Хоакин говорит с публикой без всякого волнения.

– Мы все знаем Давида, поэтому объяснять его не нужно, – произносит он. – Первая половина нашей программы называется «Деяния и речения Давидовы». Вторая – танцы и музыка. Это всё. Надеемся, вам понравится.

Два мальчика выходят на сцену. У одного вокруг головы венец-лента с крупной буквой «Д», выведенной чернилами. На втором ученая мантия и шапочка ученого, к поясу под мантией привязана подушка – получается выпирающий живот.

– Мальчик, сколько будет два и два? – вопрошает персонаж-учитель громовым голосом.

– Два чего и два чего? – отзывается персонаж-Давид.

– До чего же бестолковый мальчик! – громко и с отчаянием провозглашает учитель в сторону. – Два яблока и два яблока, мальчик. Или два апельсина и два апельсина. Две штуки и две штуки. Два и два.

– Что такое штука? – спрашивает Давид.

– Штука – это что угодно, хоть яблоко, хоть апельсин, что угодно во Вселенной. Не испытывай моего терпения, мальчик! Два и два!

– А сопля может быть? – спрашивает Давид.

Аудитория похохатывает. Мальчик, играющий роль учителя, тоже начинает хихикать. Подушка выскальзывает и плюхается на сцену. Смех. Мальчики на сцене раскланиваются и уходят.

Появляются новые актеры. Мальчик, игравший Давида, выбегает обратно и передает венец, актер из новеньких нацепляет его.

– Что это у тебя за спиной? – спрашивает персонаж-Давид.

Другой показывает, что он прячет: плошку ирисок.

– Давай поспорим, – говорит Давид. – Если я подброшу монетку и выпадет орел, ты дашь мне ириску, если выпадет решка, я отдам тебе всё.

– Всё? – переспрашивает второй мальчик. – В каком смысле «всё»?

– Всё во Вселенной, – отвечает Давид. – Готов?

Подбрасывает монетку.

– Орел, – объявляет он. Второй мальчик вручает ему ириску. – Еще? – говорит мальчик-Давид. Второй кивает. Взлетает монетка. – Орел, – объявляет мальчик-Давид. Протягивает руку за ириской.

– Так нечестно, – возражает второй мальчик. – Это жульническая монетка.

– Не жульническая она, – говорит Давид. – Дай другую.

Зрелищно поискав в кармане, второй мальчик выуживает монетку. Давид подбрасывает ее.

– Орел, – объявляет он и протягивает руку.

Сценка ускоряется: бросок, объявление («Орел»), протянутая рука, вручение ириски. Вскоре плошка пустеет.

– Что теперь поставишь на кон? – спрашивает Давид.

– Поставлю рубашку, – говорит второй мальчик. Остается без рубашки, затем без ботинка, следом без второго. В конце концов стоит в одних трусах. Давид бросает монетку, но на этот раз ничего не говорит – ни «орел», ни «решка», а лишь многозначительно улыбается. Второй мальчик разражается слезами: «У-ху-ху!» Под гром аплодисментов мальчики раскланиваются.

На сцену втаскивают железную койку, накрытую простыней. Младший сын Арройо с усами и острой бородкой, облаченный в ночную сорочку до щиколоток, лежит на кровати, скрестив руки на груди и закрыв глаза.

Входит Алеша в черном пальто.

– Что ж, Дон Кихот, – произносит он, – вот лежишь ты на смертном одре. Пришло твое время примириться со всем белым светом. Не осталось драконов, чтоб убивать их, не осталось прекрасных дам, чтоб спасать. Признаёшь ли ты наконец, что все это была сплошная una tontería , чепуха – жизнь, которую ты вел как бродячий рыцарь?

Дон Кихот не шевелится.

– Великан, на которого ты так отважно напал верхом на Росинанте, – на самом деле никакой не великан, а просто мельница. Все это не было настоящим – эта твоя жизнь в приключениях, которую ты вел. Это все спектакль, который ты устроил нам на потеху. Ты понимал это, верно? Ты был актером, игравшим роль, а мы – твоей публикой. Но теперь спектакль завершается. Пора сдать меч. Пора покаяться. Говори же, Дон Кихот!