Джон Кутзее - Смерть Иисуса

Не желая, чтоб его послание умерло вместе с ним, тем, кому он это послание доверит, он выбрал меня. Тебя он не выбрал бы никогда. Вышла бы зряшная трата времени. «Беда с Симоном в том, что он не имеет ушей, чтоб услышать», – вот что не раз он повторял мне. «Симон просто не распознаёт, кто я, не способен уловить мое послание».

Я распознал Давида, а он распознал меня. Никаких сомнений. Мы были парой от природы, он и я, как лук и стрела, как рука и перчатка. Он был владыкой, а я – слугой. А потому, когда пришло время ему умирать, ко мне, верному Дмитрию, обратился он. «Я устал, Дмитрий, – сказал он. – С этим миром покончено. Помоги мне. Возьми меня на руки. Облегчи мне уход».

Вернусь к главной мысли. Отчасти Давид послание донес, хотя содержание его все еще скрыто. Возможно, оно не сложилось у него целиком. Может, туча затмила ему разум, из коего послание должно было родиться. Возможно. Но в некотором смысле нашла туча на разум его или нет, не важно, поскольку посланием мог быть сам Давид.

Посланник был посланием: ослепительная мысль, согласен?

То, что посланник – или послание, или и то и другое вместе – оказались заложенными кирпичом, – возмутительно. Недопустимо. Я желаю, чтобы ты отправился в приют и извлек его оттуда. Невеликая это задача. Молотка и стамески должно хватить. Иди, когда стемнеет. Подожди бурной ночи, когда тебя не услышат за грохотом стихий.

Он пролетел, как комета. Я не первый высказываю это наблюдение. Комету легко упустить: достаточно мгновения ока, мимолетного невнимания. Мы в долгу перед ним, Симон, – хранить его пламя живым. Я понимаю, тебе это дастся нелегко – разорить могилу. Но это ненастоящая могила, это просто ниша в стене. Взгляни на это так.

Мы с тобой не сходимся во многом, но одно у нас общее: мы оба любим Давида и хотим вернуть его.

P. S. Моя почта проходит досмотр клики врачей, тут так все устроено, поэтому не адресуй свой ответ мне. Адресуй его Лауре Девито, доверенной подруге и, добавил бы я, пылкой последовательнице Давида. Когда все это неприятное дело будет сделано и нам выпадет возможность расслабиться за бокалом вина, я расскажу тебе всю историю целиком – нашу с ней историю. Ты не поверишь.

Он рвет письмо Дмитрия надвое, на четыре части и бросает клочки в мусор. Любопытно оно, умение Дмитрия огорчать его – огорчать и заставлять кипеть гневом. Обычно он человек миролюбивый, миролюбивый до предела. Кипит ли он, потому что ревнует к Дмитрию, завидует его заявленной близости с Давидом? Он был владыкой, а я слугой . Он, Симон, таких слов не применял. Он прокладывал путь, а я шел следом – вот как сказал бы он из самоуважения.

Он не верит словам Дмитрия о том, что Дмитрий располагает посланием Давида. Будь послание и вправду у него, оно б оказалось тем, какое он выдумал в своих целях – чтобы опорочить судей, например, и освободиться от заточения (сестры́ созерцания!), в которое они его поместили. Что-то такое: Блаженны наглые, ибо им дано речь правду. Блаженны страстные, ибо летопись преступлений их сотрется начисто .

Через три дня после письма от Дмитрия раздается стук в дверь. Ребенок из приюта – Эстебан, высокий голенастый мальчик в буйстве прыщей.

Без единого слова Эстебан вручает ему письмо.

– От кого это? – спрашивает он, Симон.

– От сеньоры Девито.

– Ожидает ли сеньора Девито ответ? Потому что могу сразу тебе сказать, что ответа не будет.

Эстебан не произносит ни слова, лицо у него вспыхивает.

– Заходи все равно, Эстебан. Садись. Хочешь поесть что-нибудь?

Эстебан качает головой.

– Ну, сэндвич я тебе сделаю в любом случае. Не хочешь есть здесь – забирай с собой в «Лас Манос». Уверен, вам там еды дают недостаточно.

Эстебан осторожно садится, как велено. Он, Симон, режет хлеб, густо намазывает его джемом, кладет перед мальчиком, ставит стакан молока. Все еще пунцовея, Эстебан ест.

– Ты был другом Давиду, правда, Эстебан? Но в футбольной команде не играл. Футбол наверняка не твой вид спорта.

Эстебан качает головой, вытирает липкие пальцы о штаны.

– А какой твой любимый спорт? Чем ты больше всего любишь заниматься?

Эстебан беспомощно пожимает плечами.

– Читать любишь? В «Лас Манос» есть библиотека? Выпадает тебе возможность читать истории – выдуманные истории?

– Не очень.

– А кем ты собираешься стать, когда окончишь «Лас Манос» – когда вырастешь?

– Доктор Хулио говорит, я мог бы стать садовником.

– Это хорошо. Садовники – славные люди. Ты в жизни хочешь быть садовником?

Мальчик кивает.

– А Мария Пруденсия? Вы же друзья с ней, верно? Мария тоже будет садовницей? Станете садовнической парой?

Мальчик кивает.

– Помнишь, Эстебан, что ты сказал на поминальном вечере по Давиду, когда вы с друзьями пришли в Академию с пустым гробом? Ты сказал, что хотел бы передать послание Давида. Какое послание ты имел в виду?

Мальчик молчит.

– Ты не знаешь. Все уверены, что у Давида было к нам послание, но никто не знает, в чем оно состоит. Скажи мне, Эстебан, что в Давиде тебя привлекало? Что вас с Марией Пруденсией подталкивало проделывать весь путь до больницы, день за днем, навещать его, когда он болел? Что придало тебе храбрости выйти на сцену и произнести речь? Мне не кажется, что произнесение речей дается тебе легко. Сказал бы ты, что ваша дружба вдохновила тебя и придала сил? Ты бы такое слово употребил? Мария – твой друг, это всем видно, а вот Давид был тебе другом? Как бы ты сказал?

Мальчик ведет плечами в припадке смущения и растерянности. Как же проклинает он, должно быть, тот миг, когда согласился отнести письмо этому старому хрычу, который прикидывается отцом Давида!

– Ладно, Эстебан, не буду тебя допрашивать больше. Вижу, тебе это не нравится. Ты понимаешь, годы напролет я был Давиду ближайшим другом. Его благополучие было моей единственной заботой, отменявшей все остальные. Непросто, когда такая дружба внезапно рушится. Вот почему я спрашиваю тебя о нем. Чтобы получить возможность увидеть его твоими глазами. Чтобы для меня он вновь ожил. Не сердись. Скажи сеньоре Девито, что ответа не будет. Вот тебе шоколадного печенья. Я положу в пакет. Поделись с Марией Пруденсией. Скажи ей, что это от Давида.

Когда Эстебан уходит, он, Симон, рвет письмо в клочки, не читая, бросает в мусорку. Через полчаса извлекает их, выкладывает на кухонном столе.

Симон,

я попросил о простом, ты не ответил. Времени на дело у тебя до субботы, иначе я попрошу еще кого-нибудь.

P. S. Уверен, ты понимаешь, до чего неважны имена. Я бы запросто мог зваться Симоном, а ты так же запросто – Дмитрием. А Давид? Да кому теперь дело, каково было его настоящее имя, чтоб шум поднимать?