Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Это чисто израильская усталость, – сказал ее брат. – В Израиле, для того чтобы устать, вовсе не нужно так уж много трудиться. Здесь можно утомиться, даже не делая ничего. А в твоем случае… свою усталость ты привезла с собой из Европы.

Нóга никак на это не отреагировала. Она молча расцеловала детей, затем тепло обняла и поцеловала брата и мать, как если бы появилась здесь не после двухчасового сна в маленькой и душной комнатке, а вернулась из долгого и небезопасного путешествия.

Хони тут же спросил ее о плетке.

– Настоящая плеть?

– Стопроцентно настоящая, – отвечала она, – примерно метр длиной.

– Это тебе не поможет, – безапелляционно заявил он. – Эти харедим – просто ублюдки, с младых ногтей привыкли ко всему. Даже к слезоточивому газу полицейских. Твоя плетка только раззадорит их. Ты сплоховала, дорогая, не потратившись на ружье.

– Хватит, Хони, не сходи с ума, – проворчала мать.

Все еще не проснувшаяся Нóга никак не отозвалась на это и утонула в кресле, предложенном ей братом.

– Твоя кровать буквально загипнотизировала меня, мама, – сказала она. – И нет необходимости тащиться от кровати к кровати посреди ночи – одной этой вполне достаточно. Вселенная над Тель-Авивом тиха и спокойна. Ни история, ни политика не сумели превратить этот город в руины, подобно тому, как происходило с Иерусалимом. Так что если ты жаждешь слышать мое мнение относительно затеянного вами эксперимента, я говорю вам – «да». Да, мама, это – то, что тебе нужно. Перебирайся сюда, и все мы вздохнем с облегчением. Надеюсь, ты не сомневаешься, что в любую минуту можешь рассчитывать на нашу помощь.

Хони был поражен и изумлен, глаза его блестели. Он не ожидал такой безоговорочной поддержки и так скоро. Незаметно он сжал руку своей сестры, благодаря ее, и сказал, повернувшись к матери:

– Ну вот, мама… ты всегда говорила, что Нóга понимает тебя лучше, чем папа, и уж конечно лучше, чем я. И теперь ты знаешь ее мнение. Прислушайся к нему.

– Н-да, – произнесла пожилая женщина, вздохнув. – Ее мнение я выслушала.

– А это означает, – подытожила Нóга, – что мы можем считать законченным этот эксперимент и я могу уехать.

– Нет, нет, – встревоженно воскликнула мать. – Еще нет… Эксперимент был рассчитан на три месяца, а прошло еще только полтора. Прошу вас, дети, никаких сокращений. Это было бы нечестно.

Хони согласился: «Сделаем все так, как договаривались. А кроме того, в ближайшие десять дней “Кармен” ожидает Нóгу у подножья Масады… группе нужна ее помощь».

И с этими словами он вытащил из кармана куртки несколько страниц, содержащих обязательства и уровень вознаграждения участникам массовки, занятым в представлении в пустыне, добавив, что добыл уже для себя и Сары билеты на второе выступление – не только для того (он подчеркнул это), чтобы насладиться музыкой и танцами, но и чтобы увидеть Нóгу в роли деревенской красавицы из Севильи, прогуливающейся среди хора в расшитых в цыганском стиле одеждах.

– Это что, такая у меня роль?

– Вот возьми эти листки и внимательно прочти их.

– А ты… а вы потом придете, чтобы похихикать надо мной.

– Или чтобы порадоваться за тебя.

Темнота сгущалась. У ребят оставались еще не сделанными уроки… пора было возвращаться домой. Нóга нерешительно осведомилась у матери, может ли она остаться здесь на ужин.

– Можно попытаться, – сказала мать. – Время ужина уже прошло, но, думаю, мы сможем отыскать на кухне что-нибудь для столь редких гостей.

Они сумели набрать достаточно для полного ужина из оставшегося невостребованным вечернего ассортимента. Нóга была в восхищении.

– Потрясающе, – то и дело восклицала она. – Даже если это просто остатки – я в восторге. И позволь мне добавить, что, несмотря на все твои достоинства, надо признать правду – твоя стряпня не выдерживает с этим великолепием никакого сравнения. Так почему бы в оставшиеся годы тебе не побаловать себя отличной, доброкачественной едой? Не только она, но и она тоже – это, в дополнение к твоей кровати, – большой плюс ко всем добавочным удобствам этого столь хорошо организованного жилища.

– Может быть, – полуравнодушно спросила мать; вторая половинка осталась при ней.

Нóга не вернулась в Иерусалим до половины одиннадцатого вечера и, проходя по кварталу Мекор-Барух, отметила про себя, что все здесь выглядит точно так же, как во времена ее детства. Люди были точно такими же людьми, одетыми так же, как тогда, такими же остались лавчонки, а улицы освещались все теми же тусклыми лампочками. Да, то здесь, то там дома приросли после пристройки, добавив где этаж, а где окно или, наоборот, убрав портик или веранду, а в проходах между домами зазеленели огромные стальные короба для муниципального мусора; прошлое еще не умерло окончательно, но и будущее еще не родилось.

Внутри нее теплилась надежда, что ей удастся обнаружить следы пребывания несносных мальчишек в квартире, и, едва переступив порог, она направилась прямиком к телевизору, посмотреть, нагрелся ли он. Но он был абсолютно холоден. Она осмотрела комнаты, не поленившись удостовериться, не изменился ли угол подголовника электрической кровати, но ничья чужая рука, она поняла это, не прикасалась к рычагам механизма. Она вспомнила о плетке, и до той минуты, пока она не вспомнила, где та должна быть, она решила уже, что маленькие сорванцы все-таки добрались до нее и стащили. Но затем вспомнила, что и где, и отправилась, чтобы взглянуть в родительский шкаф, совершенно пустой, где, свернувшись подобно змее, рдеющей красноватой своей кожей и свесив длинный хвост, дожидалась ее покупка, отдыхавшая на портрете короля Иордании, напечатанном в иорданской скомканной газете.

Поскольку она полностью отдохнула в Тель-Авиве, она плотно втиснулась в кресло, вперившись в телевизионный экран, и защелкала переключателем, переходя от канала к каналу, в конце концов бросив якорь у музыкальной передачи «Меццо», и вновь заскользила от концерта к выступлению танцоров, а от них – к опере, пока глубокой ночью веки ее не начали опускаться все чаще и чаще, перемешивая музыкально звучащую дремоту с видениями, которые очень походили на некоторое подобие галлюцинаций. Но, вместо того чтобы отдаться реальному сну на одной из кроватей или, на худой конец, в глубоком отцовском кресле, она увидела себя вдруг на сцене, где оркестр был готов уже приступить к исполнению второго акта оперы; музыканты настраивали инструменты, певцы стайками группировались, поглядывая на дирижера, все мужчины были в черных галстуках, женщины облачились в наряды, соответствовавшие их ролям. Хотя это был уже второй акт, она еще не увидела арфы, которую кто-то должен был к этой минуте доставить на сцену… но тут она, наконец, появилась, ее арфа, огромная, прекрасная и величественная, но, вместо того чтобы занять свое место среди струнных, она продолжала приближаться к сборищу меди, рядом с трубами и тромбонами, почти вплотную к барабану, вполне способному заглушить любые звуки. И в то время, когда она в тревоге размышляла о значении нового своего местоположения, какая-то женщина повернулась к ней и сказала: