Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Учительница зачитала его перед классом. Затем она объяснила трудные слова, а под конец попросила одного из учеников снова прочесть его. Этим все и закончилось. Мой сын не удостоил бы это событие вниманием, прилежно сидя на своем месте, если бы учительница, отвернувшись от него, не сказала: «Кстати… Это написано его отцом…»

Вне зависимости от истинных достоинств стихотворения, замечание это ничего не меняло в положении моего сына среди одноклассников; во всяком случае к концу урока и поэт, и само его творение, без всякого сомнения, были забыты.

Но не всеми. Мой сын не забыл. Он сидел раскрасневшись. Возможно, он испытывал даже нечто вроде восхищения, что-то вроде гордости, когда остался после уроков один в пустом классе, чтобы убрать с пола корки и вытереть с доски мел.

В этот вечер, вернувшись с работы, я застал дом погруженным в темноту. Открыв наружную дверь, я увидел его, ожидавшего меня в неосвещенной гостиной. Он не мог сдержать своих чувств, он бросился ко мне, задыхаясь, бормоча что-то невнятное, едва не сбив меня с ног. И, не дав мне даже снять пиджак или ослабить галстук, потащил меня за руку в одну из комнат, зажег свет, открыл учебник и хриплым голосом начал читать мое стихотворение. Читать, пропуская гласные, проглатывая слова, ошибаясь в ударениях.

Я был ошеломлен этой бурей эмоций. А потом во мне поднялось сострадание. Я притянул его к себе, взъерошил его волосы. Было совершенно ясно, что он совсем не понимал смысла написанного, даже если это было совсем нетрудно.

Он крепко держал мой рукав, а затем спросил, когда было написано это стихотворение.

Я сказал ему.

Он попросил показать остальные.

Я кивнул в сторону всех моих томов.

Он хотел знать, есть ли что-нибудь еще. Улыбаясь, я показал ему выдвижной ящик своего письменного стола, доверху и в полном беспорядке забитый стихотворениями, какими-то записями, а также маленькими записными книжками, которые некогда я постоянно носил с собой.

Он спросил, не написал ли я нового стихотворения сегодня.

Я с трудом удержался от того, чтобы не расхохотаться; от этого меня удержало выражение его лица: обычно тупое, сейчас оно было полно неподдельного восторга. Я увидел это со стороны – он в этот вечерний час, и я сам – в пиджаке, в галстуке.

И я сказал ему, что нет… что я давно уже перестал писать, еще до того, как он появился на свет, и что содержимое этого ящика следовало бы просто-напросто выбросить куда-нибудь подальше.

Затем снял наконец пиджак, отпустил галстук и сел, чтобы расшнуровать туфли.

Он принес мне мои шлепанцы.

Похоже, он был обескуражен.

Как если бы он услышал нечто непостижимое.

Меня снова затрясло от сдерживаемого смеха.

Я ухватил его за стриженые волосы и делано-грубо подергал их. Я, которого передергивало от любого прикосновения к нему.

Несколько дней спустя я обнаружил, что мой выдвижной ящик пуст. В нем не осталось ни клочка бумаги.

Я нашел его в саду среди сорняков – с мотыгою в руках он вскапывал клочок земли под деревом. Почему он так поступил? Он решил, что все это мне больше не нужно. Он навел чистоту, порядок. Разве я сам не сказал, что больше не пишу?

Но где же все бумаги?

Те, что были исписаны, он выбросил, маленькие записные книжки забрал уличный торговец.

Я ударил его. Второй раз в жизни, и снова в саду, под тополем. Изо всех сил, еще оставшихся у меня, я отхлестал его по щекам.

Он весь задрожал.

Его кулаки, сжимавшие ручку мотыги, побелели от напряжения. Он мог дать мне сдачи. У него хватило бы сил сбить меня с ног.

Но мой гнев уже угас. Внезапно. Дело это вдруг потеряло для меня всякий смысл. Из-за чего весь сыр-бор – из-за нескольких обрывков старых стихотворений, забытых мною самим давным-давно? Ведь мое молчание, именно оно стало для меня священным.

И я поставил на всем этом деле точку. Окончательно. Мне и в голову не приходило, что это только начало.

Долгие летние дни. Неизменная синева неба. Время от времени крошечные облака плывут по нему, свершая свое сонное путешествие от одного горизонта к другому. Весь день стаи птиц, порхающих в кроне тополя, жизнь, бьющая ключом среди листвы.

Вечера – мрак, поглощающий багрец заката.

Последний школьный день.

И еще один день – следующий. Выпускные торжества и вручение дипломов.

Он, конечно, не получал ничего. Но тем не менее поднялся на сцену вместе со всеми остальными, одетый в белую рубашку и защитные брюки (ему уже было около семнадцати). И сидел там в сонном солнечном полуденном зное, внимательно слушая выступавших. Когда настала очередь сторожа получить свою порцию благодарностей, он поднял свой взор и стал разглядывать публику, чье терпенье подвергалось столь тяжкому испытанию и которая желала лишь одного – оказаться в этот момент где-нибудь в другом месте.

Я спрятался в самом конце зала за грудой стульев, пристроив свою шляпу на коленях. Речи тем временем подошли к концу, расчистив путь для короткой художественной части.

Две упитанные девушки взобрались на сцену и пронзительными от волненья голосами сообщили, что они исполнят сонату неизвестного композитора, жившего сотни лет назад. Затем они уселись за рассохшийся рояль и извлекли из него – в четыре руки – несколько печальных аккордов.

Буря рукоплесканий от восхищенных родителей.

Затем маленький мальчик в кудрях до плеч втащил на сцену огромную виолончель, после чего, как это нетрудно догадаться, исполнил сочинение неизвестного композитора (но, бесспорно, совсем другого).

Я закрыл глаза.

Сама идея исполнения неизвестных композиторов нравилась мне.

Буря аплодисментов восхищенных родителей.

Внезапно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглядевшись, я заметил в нескольких шагах от себя школьного сторожа, облаченного в свой рабочий комбинезон. Он сидел, развалившись на стуле, и дружески кивал мне головой. Две девушки и двое парней вышли на сцену и объявили о том, что нам еще предстояло. Предстояло выслушать рассказ, юмореску и два или три стихотворения.

При первых же звуках рифмованных строк мой сын внезапно поднялся со своего места и стал взглядом искать меня, напряженно всматриваясь в зал. Его одноклассники пытались посадить его на место, но безуспешно. Его глаза продолжали обшаривать зал, пытаясь разглядеть и найти то место, где я скрываюсь. Публика не могла понять, какого черта нужно этому идиоту в очках, который торчал на краю сцены, высматривая кого-то. Но он не обращал на это внимания; рифмы гудели у него в голове, и от этого его пошатывало. Ему хотелось кричать. Но он не мог меня найти: я надежно укрылся за спинками стульев, согнувшись в три погибели.

Я улизнул, едва лишь церемония закончилась. Он появился дома только к вечеру; как выяснилось, ему пришлось остаться и помочь сторожу привести зал в порядок.