Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Но я, странным образом взволнованный, тем не менее, улыбаясь, стоял на своем. «Нет, ничего похожего, абсолютно ничего. Все, что я хотел, я уже написал раньше».

Сперва они сомневались, но в конце концов все-таки поверили мне. И мое молчание было признано – так же молча. Кое-кто, точнее даже некто из молодых, отозвался на это статьей (своего рода резюме) в газете. Он упомянул обо мне с этаким пренебрежением и назвал мое молчание бесплодным, да, дважды в одном абзаце он так и написал это слово – «бесплодный».

Но меня это не задело. Я оставался спокоен.

Вокруг меня не было ничего…

Безжизненная пустыня…

Камни и отбросы…

Но было еще и другое. Старость застигла меня врасплох. Я никогда не мог даже представить себе, что дойдет до этого. До тех пор, пока я бродил по городу, я чувствовал себя легко. Но по вечерам, после ужина, я буквально валился в свое кресло, зажав коленями газету или книгу, и в такой позе лежал, словно разбитый параличом, полуживой от усталости. Затем я поднимался, мучительно освобождался от одежды, вздрагивая каждый раз при виде моих старческих ног, и тащился к постели, путаясь в пижаме и роняя детективы, к которым я в старости пристрастился.

Дом наполнен тишиной. Давно забытый, мучительно знакомый мотив плывет из приемника. Я читаю. Медленно, незаметно для себя я превращаюсь в огромную замшелую скалу. В полночь приемник умолкает, а чуть позднее книга соскальзывает у меня с коленей. Теперь я должен выключить умолкнувший приемник и избавиться от света в комнате. Это означает, что пришло мое время, время, исполненное страха. Я выбираюсь из постели, я похож на безжизненный труп. Согнувшись, терзаемый болью, шатаясь, я из последних сил добираюсь до выключателя.

Однажды после полуночи я услыхал в холле его шаги. Здесь я должен заметить, что спал он обычно неспокойным сном, что-то он видел по ночам, чего не мог потом пересказать. Именно поэтому у его изголовья всегда горел ночник, и когда ему случалось по ночам просыпаться, он вставал и прямым ходом отправлялся на кухню, где прямо из-под крана выпивал огромное количество воды, которая, похоже, и гасила его страхи.

В ту ночь, когда, напившись воды, он шел обратно, я позвал его к себе и попросил выключить свет и приемник. До сих пор помню его тень, очерченную темным дверным проемом. Как-то вдруг мне бросилось в глаза, насколько он вырос, возмужал, облекся плотью. Свет позади него позволял рассмотреть его раскрытый от удивления рот.

Я поблагодарил его.

Следующей ночью он вновь заявился домой возле полуночи. Лежа, я ждал его появления и снова попросил выключить свет.

И все последующие ночи…

Так начал я окружать себя его услугами. Я стал зависеть от них. Началось со света и звуков, от которых он избавлял меня в полночь, за этим последовало многое другое. Сколько ему тогда было? Тринадцать, я думаю.

Да, именно, сейчас я это припомнил. Тринадцатый день его рождения пришелся как раз на эту пору, и мне пришло в голову отметить его, потому что до сих пор я ни разу еще не делал этого. Мне захотелось устроить настоящую вечеринку, щедрую, веселую. Я сам пригласил на нее классного руководителя, равно как и других учителей. Я пригласил их всех. А кроме того, от его имени я разослал приглашения всем его одноклассникам.

Здесь надо признать, что все ребята в его классе были моложе его. Едва ли им было по одиннадцать.

В ту субботу, ближе к полудню, после долгого и мучительного ожидания небольшая кучка из десятка хихикающих мальчишек появилась у нашего дома, неся с собою маленькие пакеты, обернутые белой бумагой. Из преподавателей не потрудился прийти ни один. Из девочек тоже никто не отважился на это.

Все они пожимали мне руку. Они были очень смущены. Мои седые волосы изумили их (и я слышал, как один из них спросил шепотом: «Это его дедушка?»). Затем они робко проследовали в дом, где никто из них до сей минуты никогда не бывал. Но глядели они во все глаза в основном на меня и, к своему великому облегчению, пришли, кажется, к выводу, что я скорее всего нормален.

Засим были развернуты подарки. При этом выяснилось, что все принесли одно и то же: дешевый пенал, стоивший сущую мелочь. Все – кроме одного, кудрявого и, если можно так сказать, интересно бледного, этакая поэтическая натура; этот нахально явился со старым и ржавым складным ножиком, в котором кроме основного лезвия было еще множество других, вызвавших всеобщее восхищение.

Вручение подарков сопровождалось более или менее одинаковыми поздравлениями и пожеланиями. А маленький бледнолицый обладатель складного ножа облек поздравление в поэтические строчки.

Именинник принимал подарки молча, словно окаменев.

Меня изумило, что никто не подарил ему какую-нибудь книг у.

Как если бы они боялись, что он не в силах будет ее прочесть.

Я поджидал гостей, уделив каждому массу времени. Приготовил сандвичи, пирожные, конфеты, лимонад и, затем, мороженое. Они разбрелись по гостиной, развалились в креслах и на диванах и молча начали поглощать все эти сласти… Их взгляды непрерывно рыскали по комнате, исследуя все вокруг, как если бы они опасались какой-то неожиданности. И при этом бессмысленно хихикали – без всяких к тому оснований.

Мой сын, одинокий и жалкий, сидел в углу, более похожий на гостя, чем на виновника торжества. Он тоже что-то жевал, но глаза его смотрели в пол.

Я подумал, что стесняю их своим присутствием, и вышел. И действительно, вскоре напряжение спало. До меня донеслись взрывы смеха. Когда через какое-то время я вернулся, они, сняв обувь, шумно возились на ковре и прыгали на диване. Но его среди них не было. Я пошел искать его. Он сидел на кухонном балконе и чистил их башмаки.

Он сказал: «Я дежурный».

Так закончился этот день рождения. Его гости – одежда в диком беспорядке, безжалостный хохот – глядя снизу вверх, снова пожали мне руку и отбыли, оставив после себя девять пеналов. Что же до старого карманного ножа, вызвавшего такое восхищение, то маленький поэт, который принес его, попросил тогда же одолжить его ему на неделю и, насколько мне не изменяет память, никогда его так и не вернул.

Я привожу все эти подробности в собственное оправдание, ибо не прошло и двух недель, как он точно так же чистил уже мою обувь. Я попросту оставлял ее на балконе и находил уже вычищенной. Он делал это охотно, без возражений. И это вошло в привычку – его и мою. Но этим не кончилось.

Так, например, он стал снимать с меня обувь. Я возвращался с работы к вечеру, опускался в кресло, стоявшее в холле, и брал почту. Он появлялся из какой-нибудь комнаты, садился на корточки у моих ног, развязывал мне шнурки, стаскивал башмаки и заменял их шлепанцами…

Неожиданно я открыл для себя, что его руки становились все сильнее по мере того, как ослабевали мои собственные. И когда мне приходилось возиться с банкой или я был не в силах вытащить из стены гвоздь, я звал его. И говорил: «Ты молод и силен, а я становлюсь все слабее. И скоро умру».