Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Могу сказать с горечью – сирота. Но слова застревают у меня в горле. Смерть матери не произвела на него никакого впечатления, хотя он и отправился с нами на похороны, тащась позади всех. Он никогда не спрашивал о ней, как если бы понимал, что она исчезла окончательно.

Через несколько месяцев после ее смерти одна за другой стали исчезать ее фотографии, а когда мы обнаружили пропажу, никому в голову не пришло спросить у него. Когда же наконец спросили, было поздно. Он повел нас в дальний угол сада, к тополю и старой заброшенной яме из-под извести – там они были, завернутые в тряпье обрывки фотографий. Он долго стоял перед нами, заикаясь больше чем когда-либо, маленькие его глазки бегали.

Никакие объяснения были не нужны.

Впервые наши глаза раскрылись, и мы увидели перед собою человеческое существо.

Я не смог сдержаться и избил его – впервые с тех пор, как он родился. Схватил его за руку и отвесил пощечину. Затем его стали бить девочки. (Но почему они би ли его?)

Он не понимал.

Но он испугался. Кончилось тем, что он бросился на землю и закричал. Мы подняли его и потащили в дом.

Я никогда не предполагал даже, как хорошо он знает дом, насколько тщательно изучил его до самого последнего уголка. Он собирал изображения своей матери, вытаскивая их из запылившихся альбомов и старых конвертов, а потом нашел потайное место в саду, место, о котором никто не догадывался. Мы прожили в этом доме уже много лет, и не одну ночь провел я, вышагивая по маленькому нашему саду вдоль и поперек, но я никогда не замечал старой ямы из-под гашеной извести, заросшей бледными пучками травы и серым лишайником.

Было ли это первыми признаками? Не знаю. Никто из нас – ни я сам, ни девочки – не смог понять этого вовремя. А может, мы боялись? Скандала. Позора, который он может навлечь на нас. Спрятать совсем мы его не могли. В конце концов, мы хотели прежде всего защитить его самого.

Вы должны это понять – ведь девочки были еще не замужем.

В сентябре я отдал его в первый класс, в школу, находившуюся за городом, и всю первую неделю заканчивал работу пораньше, чтобы встретить его возле школьных ворот; я боялся, что дети сделают из него посмешище.

Полдень. Он тащится рядом со мной под палящим сентябрьским солнцем, его рука в моей. Новенький ранец болтается за спиной, кепка сползла на глаза, губы слегка раскрыты, дыхание еле слышно. Его глаза, беззащитно глядящие на мир, взгляд, неизменно обращенный вовнутрь.

Знакомые поднимали шляпы, подходили ближе, наклонялись над ним, брали его маленькую ладонь, пожимали. Они пытались улыбнуться. Но застывали, встретив устремленный снизу вверх тупой взгляд.

И диот. Полный и диот.

Неделю спустя я разрешил ему возвращаться домой самому. Мои опасения оказались несостоятельными. Детям не нужно было делать что-то, что изолировало бы его, – он был и так изолирован, с самого начала. Девочки в тот год вышли замуж – в один и тот же день, в спешке, как будто кто-то их принудил к этому, как если бы они хотели как можно скорее убежать из дому. А ведь они были так еще молоды…

Суматошный год. Не проходило и недели без какого-нибудь происшествия. Со слезами на глазах девочки требовали, чтобы я убрал, спрятал его куда-нибудь с глаз долой, и я слабовольно подчинялся им. Я забирал его с собой, и мы бродили по улицам, среди полей, по п ляж у.

Мы не разговаривали. Мы смотрели на закат, на первые звезды; точнее, я смотрел, а он стоял рядом, неподвижно, устремив взгляд к земле. Но потом начались дожди, поля превратились в болото, и мы вынуждены были сидеть взаперти. Два претендента появились на нашем горизонте, за ними появились их друзья и друзья их друзей, и весь дом наполнился сигаретным дымом и смехом. Мы пробовали прятать его в комнате для прислуги, но если он не мог уснуть, мы украдкой провожали его в кухню. Там он должен был сидеть в своей пижаме, сидеть и слушать, как люди приходят и уходят. Потом ему разрешили вытирать посуду – сначала только тарелки, а потом и ножи.

Постепенно он получил доступ в гостиную, центр всей этой суматохи. Для начала подавая конфеты или печенье, затем наполняя бокалы и предлагая зажженную спичку. Гости шарахались, завидев его, на мгновенье в комнате наступала тишина, нечто вроде безотчетного ужаса. Как-то один из претендентов вскочил даже со своего места и встал у притемненного окна, словно ища убежища. В тишине, обрушившейся на комнату, не было слышно ничего, кроме дыхания движущегося ребенка, когда он переходил от одного к другому с неуклюжей и мучительной торжественностью, держа перед собою поднос. И никто не отказывался взять конфету или бисквит.

Со временем к нему привыкли. Девочки тоже стали с ним помягче и терпеливо сносили его присутствие. Постепенно его маленькие услуги стали необходимы. И когда, уже глубоко за полночь, все, кроме него, падали с ног от усталости, его лицо обретало какое-то новое выражение. Один из гостей, возбужденный выпитым, проявил к нему неожиданный интерес и, притянув к себе, попытался завести с ним обстоятельный разговор. Ребенок, оцепенев, молча стоял перед ним, глаза его не выражали ничего. Затем он отправился вытряхивать переполненные пепельницы.

К концу лета мы остались в доме вдвоем.

Девочки отпраздновали свадьбы в один и тот же августовский день. Огромный навес был установлен в нашем саду под голубым небом. Сухие колючки были втоптаны в землю ногами бесчисленных гостей. Меня самого переполняли чувства. Как будто что-то лопнуло внутри. Я был слезлив, я обнимал и целовал всех подряд.

Ребенка на свадьбе не было. Кто-то, скорее всего один из женихов, заметил его отсутствие и поздно вечером привел его. Друзья, пришедшие последними, избежали моих объятий. Потому что в это время я увидел его. Он сидел за одним из длинных столов, одетый как обычно, если не считать красного галстука, который кто-то обмотал ему вокруг шеи. Огромный кусок пирога был зажат у него в руке, грязная скатерть свисала с коленей. Он вяло жевал; взгляд его, запутавшийся в ветвях деревьев, был обращен к желтой луне.

Я остановился перед ним и мягко коснулся его волос.

Он вздрогнул и выронил пирог.

– Луна, – сказал я. – Правда, красиво?

Он посмотрел на луну так, словно увидел ее впервые.

С этого началась наша совместная жизнь, бок о бок в притихшем доме, среди флаконов из-под духов и разорванных носовых платков, валяющихся где попало. Я – хранящий молчание поэт, и он – слабоумный, одинокий ребенок.

И поскольку это было так, его одиночество стало и моим.

Я понял это только сейчас.

О том, что он был одинок в школе, не стоит и говорить. С самого первого дня занятий он нашел себе прибежище на стуле в самом дальнем углу класса, где и сидел, съежившись, и где ему было удобно; сидел, отрешенный от остальных – одного этого было достаточно, чтобы преподаватели сочли его безнадежным. На всех его школьных табелях была одна и та же пометка: «Дальнейшее развитие невозможно». И неряшливая подпись преподавателя, простирающаяся через всю страницу. Я и сам был изумлен, как они ухитрялись при этом переводить его из класса в класс, хотя по справедливости в каждом его следовало бы оставлять на второй, а то и на третий год; он тихо тащился дальше все в том же, раз и навсегда заданном темпе. Возможно, преподаватели были снисходительны ко мне – среди них могли быть и те, кому нравились когда-то мои стихи.