Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Но мне не следовало с ним шутить. Он не понимал юмора. Он стоял, ошеломленно глядя на меня, и лицо его было бессмысленным.

Ведро он начал выносить с тех пор, как ему стукнуло восемь. И вообще он с готовностью выполнял мои поручения – принести сигареты, купить газету. Времени для этого у него было достаточно. На уроки он тратил не более получаса в день, друзей у него не было, книг он не читал. Часами он сидел в кресле, глядя на меня или на стену. Наше существование было тихим и устоявшимся. Все, что можно было увидеть из окна, это деревья и забор. Улица была тиха и безлюдна. Что ему еще оставалось делать? Животные вызывали у него отвращение. Как-то я принес ему щенка, но он потерял его через неделю. Просто оставил где-то и ничуть об этом не сожалел. Так что ж ему было делать? Я приучил его поддерживать в доме порядок, показал, где что лежит. Сначала до него доходило все с трудом, но в конце концов он научился убирать мою одежду в шкаф и подбирать с пола разбросанные мною книги и газеты. По утрам я оставлял за собою неприбранную постель, но к вечеру, когда я возвращался, все уже было в порядке. В совершенном порядке.

Иногда мне хотелось, чтобы в случае надобности все было готово к путешествию, чтобы ничего не нужно было делать – лишь достать чемодан, положить внутрь заботливо приготовленные вещи и отправляться. Однажды мне предстояло и в самом деле ненадолго отбыть на север – и он, без всякого предупреждения, собрал мой чемодан и поставил его у дверей, пристроив сверху трость для прогулок.

Да, со временем я завел себе трость. И брал ее с собой повсюду, куда бы ни шел, даже если она была мне совсем не нужна. Когда я останавливался, чтобы поговорить с кем-нибудь на улице, я втыкал ее в ближайшую трещину и всем телом опирался на ручку. Он заострял время от времени конец трости, – до такой степени он заботился обо мне.

Примерно в это же время он научился готовить. Его обучила пожилая женщина, приходившая к нам в дом убирать. Сначала он готовил еду себе и съедал ее в одиночестве до того, как я возвращался с работы, но со временем стал готовить и для меня тоже. Это была довольно однообразная еда, которой не повредило бы быть повкуснее. Зато сервировка была на должном уровне. На чердаке он откопал китайский сервиз, наш свадебный подарок, – замысловатый набор из множества предметов, украшенный золотой каймой, цветами, бабочками и херувимами; его он и пустил в дело, ставя передо мной одну на другую пять разных тарелок и добавляя несколько вилок и ножей, после чего усаживался напротив все с тем же тупым видом.

Откуда он научился всему этому?

Выяснилось, что на уроке в школе читали какой-то рассказ, где был описан королевский прием.

Я поинтересовался, о каком короле шла речь.

Он не помнил, о каком.

А кто там упоминался еще?

Он не помнил.

Тогда я попросил его просто пересказать эту историю.

Он начал, запнулся, начал снова. В его голове все начало путаться, глаза стали тусклыми. Первые прыщи проступали у него на щеках.

Меня поразила мысль: с какой стороны ни посмотри, он всегда должен был находиться во власти ужаса.

По вечерам он помогал мне мыться. Однажды я позвал его намылить мне спину, и он вошел на цыпочках, благоговея перед моей покрытой водою наготой, взял губку и осторожными движениями стал водить ею по моей шее. Когда в свою очередь я захотел сделать то же, из этого ничего не вышло. И так во всем. Например, явившись домой, я заявлял, что сегодня вечером ужин буду готовить я. Но оказывалось, что ужин уже приготовлен. Я собрался помочь ему принять ванну. И здесь оказывалось, что он успел уже управиться до меня.

Со временем я стал брать его с собой на всякие вечерние встречи с друзьями, на различные сборища художников или поэтов, поскольку сам я был непременным членом всех и всяческих союзов и объединений. Я приучил людей к его присутствию, и они обращали на него не больше внимания, чем я на чью-либо тень.

Он всегда садился в самом дальнем ряду, открывая дверь опоздавшим и помогая им снимать пальто. Люди принимали его за одного из слуг, и сам он, без всякого сомнения, считал себя таковым. Я всегда заставал его стоящим возле обслуги; глядя перед собой, он слушал их разговоры. Иногда я видел, как он и сам обменивался словом-другим с уборщицей, стоявшей, опершись на свою щетк у.

Что говорил он ей? Этого я не мог никогда даже вообразить.

Любил ли он меня? Кто может знать это. Похоже, что мое поведение иногда пугало его. Может быть, его смущал мой возраст? Или мое молчание? Но что бы это ни было, он ловил каждый мой вздох.

Как ни странно, жили мы мирно. Спокойно текли дни, и я представлял себе, что это спокойствие продлится до конца нашей совместной жизни, до той самой поры, пока я не исчезну. И еще я думал о том, насколько мне повезло, что в моем молчании я остался наедине с этим слабоумным ребенком, столь же близким мне, сколь и бесконечно далеким.

Признаюсь: случались минуты, когда беспокойство одолевало меня, возникало неистовое желание хоть кого-нибудь повидать. В такие минуты я срывался с места и несся в Иерусалим, изумляя своих дочерей кратковременным – на час или два – визитом.

Они принимали меня с подчеркнутой – слишком подчеркнутой – радостью, бросались на шею и крепко сжимали в объятьях. И пока эти объятия длились, их мужья стояли и смотрели, пытаясь скрыть свое презрение, явно проступавшее у них на лицах. Затем мы усаживались и болтали – обо всем и ни о чем, перебрасывались словечками, затевая что-то вроде игры, и острили, острили, раздражая этим их мужей. О нет, они ни словом не выдавали своих чувств, быть может потому, что были уверены: я не задержусь у них и, ворвавшись в их жизнь подобно урагану, точно так же и исчезну. Отсидев час или два, я и в самом деле срывался с места и без долгих слов прощался, пряча остатки своей любви. Все, разумеется, умоляли меня побыть еще, остаться подольше или переночевать, – но я никогда не оставался. Я должен быть дома – таков был мой ответ. Мальчик ждет меня. И это звучало так, как если бы его жизнь целиком зависела от моего присутствия там. Засим следовали еще поцелуи и еще объятья; далее мужья провожали меня до остановки. Во время этой короткой прогулки мы редко обменивались словами. Нам не о чем было говорить. А кроме того, в их глазах я все еще выглядел подозрительно. Эти седые космы, ниспадающие на плечи, эта трость, подрагивающая в моей руке. Для них я был слишком похож на поэта. Я знал – томики моих стихов занимали почетное место на книжной полке у них в гостиной. Но помешать этому не мог.

В такие мгновенья я предпочитал безмолвный взгляд ребенка.

Зимой случались вечера, когда я запирал засовы уже в шесть. Как проводил я время, оставшееся до отхода ко сну? Читал газеты, слушал радио, перелистывал страницы книг. Время текло, и я убивал свою скуку без посторонних свидетелей.