Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Куда ходит он по ночам? Я не знаю. Однажды мне удалось пройти за ним следом несколько улиц, но старый мой знакомый вцепился в мои лацканы на одном из углов, и я потерял его из виду.

Дожди превратили все вокруг в месиво из асфальта, песка и воды. Тель-Авив зимой, город, лишенный какого-либо дренажа, мгновенно превращается в цепь озер. И море вдали, хмурое и темное, громыхающее в час отлива, это море служит городу задним планом.

Еще нет и пяти, а окна уже чуть светлеют. Что это было? Он появлялся в моем сне, стоял во весь рост неподалеку от берега, черные птицы бились у его коленей, и он смирял трепетание птичьих крыльев. Меня удивила его улыбка. Он стоял и глядел прямо на меня. И улыбался.

Чуть слышное похрапывание доносилось из его комнаты, и мне было ясно, что больше мне не уснуть. Такая возможность предоставится мне завтра или днем позже, и тогда я возьму свое. Эта боль растворится, уйдет, я знаю. Мне бы только сохранить свое достоинство до того момента, как мы расстанемся. В ближайшие двадцать часов, не более.

Хотя я и не видел его, я знал, как он спит: руки сложены на груди, веки сомкнуты, рот приоткрыт. Его дыхание чисто.

Но здесь я должен описать его. Рассказать, как он выглядит. Я могу это сделать: черты его лица уже установились, хотя ему нет еще и семнадцати. Я уже давно воспринимаю его так, словно он всегда был таким.

Он слегка сутул, тело плотное, крепкое, шея вытянута вперед. У него гладкий череп, лицо грубое, одутловатое, тупое. Прыщи усеивают щеки и лоб, чернота пробивающейся бороды. Его низко растущие волосы. Его очки.

Я хорошо знаю и готов объяснить это наперед, что люди считают его слабоумным; это общее мнение, и мои дочери разделяют его. Что до меня самого, я готов допустить правильность подобного мнения, тем более что в этом нет ничего, задевающего лично меня; тем не менее мои ощущения говорят мне иное. Я читал научную литературу по данному вопросу и могу вас уверить: здесь имеет место несчастный случай. Более того, он ничуть на меня не похож, и, за исключением некоторой жестокости, между нами нет ничего общего. А потому мне не в чем упрекнуть себя; я настаиваю на том, что это – пограничный случай. Именно пограничный. Доказательства? Его глаза. Я – единственный из всех, кто мог достаточно часто видеть его глаза, и я утверждаю, что иногда (хотя готов признать, что нечасто) что-то вспыхивает в них, какая-то осмысленность, пронизывающая этот беспросветный мрак.

И не только глаза.

Кое-что еще…

Он появился в моей жизни слишком поздно. Это было непредвиденно, это было роковой ошибкой и случайностью, это было бы чудом, поскольку мы оба – его мать и я – были уже на пороге старости, но это чудо обернулось проклятьем.

Я отчетливо помню это время – время перед тем, как он появился на свет. Была мягкая весна, долгая и прекрасная. И был я, поэт, с пятью опубликованными томиками стихов, решивший больше не писать. Это решение было окончательным и не подлежавшим отмене, решение, принятое в состоянии полного отчаяния. Именно этой весной я пришел к убеждению, что должен замолчать.

Ибо я иссяк. Утратил вдохновение.

Ближайшие мои друзья, даже они уже подшучивали надо мной, обескураживающе отвергая все, что я делал; молодые поэты и их новая поэзия озадачивали меня, ставя в тупик и сводя с ума. Втайне я пробовал подражать им, но добивался лишь того, что начинал писать еще хуже. И вот тогда-то я и сказал себе – хватит. Отныне я умолкаю. С этой самой минуты и до тех пор…

Но до каких?..

Результатом этого решения явилось то, что наш обычный дневной распорядок был нарушен. Иногда мы могли оказаться в постели еще до наступления темноты, иногда засиживались за полночь в переполненных кафе, в иное время посещали какие-то бессмысленные лекции или ходили на сборища престарелых художников, изнывавших от жажды славы в пустых выставочных залах.

То была долгая восхитительная весна, наполненная мягким дуновением ветра и буйным цветением. И я, бродя по улицам вверх и вниз, гонимый отчаянием, не имевшим выхода, чувствовал себя обреченным. Напрасно старался я напиться, напрасно посвящал всех вокруг в тайну данного мною обета молчания, равнозначного отречению от поэзии, напрасно высмеивал стихи, сочиненные машиной, высмеивал вызывающе и презрительно, напрасно день за днем, болтая с кем попало, исповедовался, а по ночам писал письма в газеты о таких банальных вещах, как работа общественного транспорта, или о чем-то подобном, с безмерным усердием отделывая каждую фразу…

А затем еще эта беременность, непредвиденная, внезапная.

Весь этот позор.

Мы обнаружили это в начале лета. Сначала мы много гуляли, затем заперлись и засели дома, а кончили тем, что начали оправдываться: сначала перед девочками, которые с ужасом наблюдали за округляющейся фигурой их стареющей матери, затем перед родственниками, заходившими, чтобы бросить безмолвный взгляд на новорожденное дитя.

(Роды произошли одним холодным днем в середине зимы. Увядшая трава в нашем саду была серебристой от мороза.)

С тех пор мы были связаны этим ребенком по рукам и ногам. (Девочки не желали ударить палец о палец, чтобы помочь нам, и специально уходили из дома чаще, чем когда бы то ни было.) Мы же, оставаясь вдвоем, твердили, что мы счастливы. Но говорили мы это не от чистого сердца, нет. Эта ночь была бесконечна, она была беспросветна, она все длилась и длилась; тень дерева закрывала нам свет, мокрые пеленки висели во всех комнатах, а сами мы еле волочили ноги.

Медленно, неторопливо оно росло, это дитя, запоздавшее во всем, погруженное в оцепенение. Оглядываясь, я вижу его сейчас чем-то наподобие неоформившегося серого птенца, дергающего всеми своими неокрепшими членами возле моей кровати.

Первое подозрение возникло на третьем году его жизни. Это девочки заговорили об этом, не я. Он передвигался слишком медленно, он заикался, он был им неприятен – и девочки заявили, что он идиот. А затем явились друзья и, внимательно вглядевшись в его лицо, увидели признаки, полностью подтверждающие то, о чем мы не осмеливались думать.

Этот период его жизни я помню не слишком хорошо. Болезнь его матери занимала все мое время. Она быстро угасала. После поздних родов от нее осталась одна оболочка. И нам выпало только смотреть, как она уходит от нас в пустыню, чтобы скитаться там одной среди сухих и бесплодных холмов и исчезать в сумерках.

Она изменялась с каждым днем.

Ребенку было шесть, когда ее не стало. Тяжелый, неуклюжий, не привязавшийся ни к кому в доме, погруженный в себя, но никогда не забывавшийся в мечтах, – все что угодно, только не ребенок, способный мечтать. Всегда, все время напряженный. Он начинал дрожать, если я прикасался пальцами к его волосам.