Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Великолепные металлические аккорды пианино внезапно смешиваются с острой болью внизу ее живота. Ощущение такое, будто в нее всадили острый нож. Всадили до самых кишок и еще повернули, и хотя она усилием воли пытается отделить эту боль от себя самой, это ей не удается. Молодая японская пианистка несется, словно взбесившаяся дикая кобылица, отдающая все силы, чтобы сбросить оседлавшего ее всадника с помощью взбесившегося тоже инструмента, в то время как дирижер пытается осадить ее с помощью духовых. Нóга отлично понимает, что движет молодой исполнительницей – при всех ее достоинствах и блеске исполнения она боится уже через пару лет вновь погрузиться в болото безвестности. Исполнители в возрасте шестидесяти или даже семидесяти сейчас глубже и богаче содержанием, чем самая талантливая современная молодежь, поскольку на стороне первых – преимущество долгой прожитой жизни, личный опыт, более широкий и глубокий взгляд на мир, что дает ключ к более свежей интерпретации классики, которая никогда не на доедает.

А боль все разрастается, захватывая мышцы.

– Прошу меня простить, – шепчет она Герману и выбирается из зрительного зала в поисках «дамской комнаты», засунутой черт-те куда. Но все, что она находит – это большая дверь с изображением человеческого силуэта в инвалидном кресле, в сопровождении одного слова, написанного по-японски. Но кому оно предназначает эту дверь – мужчинам или женщинам? Если бы она находилась сейчас в инвалидной коляске, изображая заболевшую участницу массовки, она без раздумий въехала бы внутрь – не как женщина или мужчина, а как человек . Но, в отсутствие такого кресла, требует ли ее положение какого-то объяснения? Допустимо ли это? И, как на грех, в коридоре не проглядывалось ни души, способной подсказать ей правильное решение, а потому она очень осторожно открыла дверь – и вошла.

Она увидела просторное помещение, напоминавшее приемную врача. На одной стороне располагался широкий стол-прилавок, предназначенный для смены пеленок или памперсов, будь то двойняшки, а то и тройни. Спустив «молнию» на брюках, она увидела, что несколько пятен крови, которые она убрала с ночной рубашки, перебрались на ее трусы, но по размеру они были больше и краснее, чем прежде. Что-то было не так с ее телом. Ее менструации закончились уже давно. Было бы очень странно, если бы они вернулись.

Громкоговоритель, спрятавшийся в потолке, доносил музыку, звучавшую в зрительном зале. И в то время, когда она в конвульсиях корчилась в помещении общественного туалета, звуки «Императора» – финальной его части – каскадом лились из пианино, громыхавшего над ее головой. Еще несколько минут, и дирижер, обменявшись несколькими словами с исполнительницей, перед началом второй части концерта перейдет к заключительному моменту репетиции. Однако Нóга не шевелилась. Она ждала, пока утихнет боль или как минимум ситуация станет ей ясна. Очень, очень медленно она попробовала восстановить нормальное дыхание. Эти новые пятна крови не могли быть немедленно убраны, и хочешь не хочешь будут сопровождать ее и на сцене, но она приложит все силы, чтобы контролировать боль, надеясь даже, что она обострит и даже усилит ее исполнение.

«Император» закончился. В соответствии с программой, пришло время «Меланхолическим арабескам» ван ден Броека. В связи с чем у нее было целых восемь минут, чтобы перевести дух и прийти в себя, успокоившись. На ее счастье, они в конце концов не стали укорачивать хоть что-нибудь в этом и без того довольно коротком куске. Она ждала, пока раздастся первый начальный вопль piccolo, и сейчас она дожидалась этой минуты, в третий раз готовая встретиться с этими безумными арабесками, звук которых донесется до нее из маленького репродуктора на потолке.

Она не отрывала глаз от часов и на пятой минуте встала на ноги, поправила одежду и чуть-чуть прикоснулась к макияжу перед зеркалом, чтобы хоть как-то скрыть свою бледность, и, поскольку голландской выделки арабески продолжали свой завершающий полет, она смутно ощущала, как что-то течет в ее внутренностях. Мог ли то быть след некогда совершенного ею аборта? Даже от одной мысли об этом она чувствовала, что сходит с ума.

Вернулась она в зрительный зал минута в минуту, когда молодой композитор вне себя от восторга тискал в объятиях дирижера, чья интерпретация в финале заметно улучшила всю вещь. Новый ее партнер уже сидел на сцене рядом со своей арфой. Она медленно приблизилась и слегка ему поклонилась, и на этот раз он безусловно ее узнал, но вместо ответного поклона он поразил ее, протянув ей руку.

Сидя рядом с его черной арфой, она получила возможность разглядеть ее более тщательно. Выглядела она внушительно и даже громоздко, насчитывая от момента изготовления не один десяток лет. На вершине арфы не красовалось изображения ангела или отчеканенной золотой короны, а был силуэт черного дрозда. Японец уже раскрыл ноты, достал из складок своего халата легкие очки в тонкой золотой оправе и осторожно водрузил их на нос, обрадовав тем самым израильтянку, ибо это свидетельствовало, что он не будет играть по памяти.

Мысль эта несколько утешила ее, и она дотронулась пальцами до струн. Старый японец, новый ее партнер, внимательно наблюдал за тем, как она работает, не произнося ни слова, – только тонкая его рука вздрагивала каждый раз, отзываясь тогда лишь, когда слух его удовлетворялся высотой произведенного тона.

Музыканты, отыгравшие уже три произведения подряд и устроившие себя небольшой перерыв, стали тем временем потихоньку возвращаться на сцену. Валторнистка по имени Ингрид, проходя мимо Нóги, заметила ее состояние.

– Что-нибудь не так? – спросила она, положив мягкую свою руку на плечо израильтянки.

– Да, – решилась признать Нóга. – Если у тебя найдется после репетиции немного времени… Боюсь, что помощь мне не помешает.

– Что другое… а времени у меня всегда хватает, – сказала валторнистка. – Можешь полностью мной располагать. Сколько угодно…

Это было сказано так искренне… Ингрид де Монк была очень красивой молодой женщиной, пытавшейся защититься от злокозненных превратностей этого мира с помощью щедрого душевного великодушия. Уверенная в неотразимой привлекательности истинной красоты, равно как и в зависти пополам с недоброжелательностью, которые эту же красоту сопровождают, она старалась приглушать, не подчеркивая и не выставляя напоказ, эту привлекательность, избегая красивой или даже просто модной одежды, стараясь при этом отзываться на призыв о помощи каждый раз, когда подобный призыв достигал ее слуха. От своего мужа, бывшего десятью годами старше нее, – семейного врача сельской больницы – она усвоила обрывки медицинских познаний вместе с небольшим докторским саквояжем, содержавшим в своем чреве таблетки, пилюли и мази, бинты и лейкопластырь, термометр, измеритель кровяного давления, заколки и вату, иглы и медицинские ножницы и даже – даже набор для макияжа. Она всегда носила с собой этот саквояж, прозванный ею «волшебным рогом», предназначенный не только для спасения ее друзей-музыкантов во время гастролей или путешествий, но и на репетиции брала она всегда его с собой – не исключено, что в виде искупления за дар красоты, дарованный ей.