Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Мама, дорогая… выбрось сейчас этого Ури из головы, он сейчас никому не интересен и не нужен. Он пришел и ушел, и больше не вернется, у него есть жена и двое ребятишек, я ему не нужна… И уж конечно, ему не нужна ты.

– Нет, нет. Все не так просто. И ты здесь не права. Не хочу тебя сейчас сердить, как раз перед концертом, но если ты играешь, думая обо мне, выбери, пожалуй, более подходящие ноты. Вот и все. И я совсем не хотела, чтобы ты исчезла из Израиля, так и не объяснив мне, что с тобою происходит.

– Я не исчезла. Скорее можно сказать, что я там появилась. Специально прилетела, чтобы помочь тебе принять решение. Хони просил меня.

– У Хони своя версия. У меня – своя, отличающаяся от его. Ты о нем не слишком уж беспокойся. С ним все в порядке, и уже завтра я освобожу его от забот, связанных со мной, и пусть он займется своими делами, а я вернусь в Иерусалим. Что там сейчас у вас – утро?

– Утро? С чего ты взяла? Мы ведь сейчас на Дальнем Востоке, а не на западе. Солнце уже несколько часов как зашло. Сейчас довольно поздно, одиннадцать вечера. Я в номере гостиницы вместе с довольно пожилой женщиной из оркестра, которая не понимает ни слова на иврите. И думаю, что она не прочь отправиться в постель.

– Пожилая женщина?

– Из нашего оркестра. Играет на контрабасе… у нее уже есть внуки. Хорошая голландская хозяйка.

– Чтобы играть на контрабасе… Она должна быть здоровенной теткой…

– Как раз такая она и есть, какой ты ее воображаешь. Но и люди… Как бы это сказать… Не тощие, но менее могучего телосложения тоже могут играть на контрабасе… Да и на любом другом инструменте. Здесь, например, на второй арфе завтра будет играть крошечный японец.

– Крошечный японец?

– Совсем малюсенький. Крохотный старичок.

– Интересный, похоже, у тебя вариант. Ведь ваши две арфы, если я ничего не путаю, должны будут вести между собой диалог… Значит, все же хорошо, что этой ночью ты будешь спать вместе в одной комнате с большой и сильной женщиной, которая к тому же еще и бабушка, – это добавит тебе уверенности, как если бы это я спала рядом с тобой. Передай ей от меня привет, и я полагаю, что это тоже защитит тебя.

– Мама, что это с тобой? Почему меня нужно защищать?

– Потому что я все время думаю о том, что Ури не отступится от своей идеи так или иначе получить от тебя ребенка, которого ты ему в прошлом не дала.

– Каким образом?

– Может, он снова заявится… только на этот раз ко мне.

– К тебе? К тебе-то зачем? Ты-то в чем провинилась?

– Моя вина в том, что именно я родила тебя. И, значит, именно я виновата, что не научила тебя правильному отношению к жизни. И в самом последнем случае я могу выразить ему всю симпатию.

Храп, о котором контрабасистка заранее честно предупредила Нóгу, и в самом деле был чудовищен, лишив ее всякой возможности уснуть. Поначалу она пыталась прикрыть уши подушкой, но это оказалось негодным средством. Не придумав никакого иного выхода, она вышла из комнаты в надежде, что храп сам по себе разбудит храпящего. Гостиница была темна и тиха, и только коридор и лестница были освещены, хотя и слабо. Она спустилась к столовой, но та оказалась заперта, точно так же как и входная дверь, но запасной выход оказался свободным; за ним оказался сад. Деревья отчетливо шумели.

Ночь была освежающе прохладна, и Нóга углубилась в чащу неведомых ей деревьев, чьи многочисленные ветки состояли, казалось, из одних цветочных соцветий, а корни, подобно змеям, выползавшим из-под земли, обвивались вокруг стволов. Вдоль дорожек тянулись и тянулись заросли кустарников, декорированных крошечными лампочками, оставшимися, похоже, от каких-то недавно прошедших празднеств, – своей детской невинностью они успокаивающе действовали на нее. Она медленно, шаг за шагом, продвигалась вперед, купаясь в сладком, знакомом ей аромате свежескошенной травы. Из глубины сада доносилось до нее журчание человеческой речи, местонахождение которой выдавало голубоватое облако табачного дыма, напомнившее ей запах дешевых сигарет, к которым Ури пристрастился со времен армейской службы. Этот запах и звуки голосов привели ее в конечном итоге к небольшой, похожей на голубятню, деревянной надстройке, вокруг которой теснилась группа молодежи – парней и девчонок, очень смахивавших на студентов университета, болтавших, смеявшихся, покуривая то, что арабы в Израиле, да и не только в нем, называют кальяном, а среди них, притершись к молодежным плечам, спинам и бокам, к огромному ее изумлению, оказавшийся там необъяснимым путем, уютно устроился маленький старичок, прибывший издалека, чтобы стать ее партнером. Он сидел на каком-то подобии стула, все с той же ритуальной подушкой, наподобие горба торчавшей над его спиной. На нем надет был все тот же халат. И он был бос. Но белую свою косичку – не исключено, что из-за наступления ночи, он расплел, и теперь копна волос, обрамлявшая его лицо, делала его похожим на добродушную старуху-японку из американских фильмов времен Второй мировой войны.

Он то ли спал, то ли подремывал, прислушиваясь вполуха к разговорам молодежи, не выпуская изо рта собственной своей костяной трубочки. Молодежь же, заметив приближавшуюся к ним иностранку, настороженно замолкла. Но ведь для этого-то старика она не была совсем уж посторонней? И, чтобы это стало ясно всем, она встала прямо перед ним, а потом низко поклонилась – в том же духе, в каком это делал он несколькими часами ранее возле Храма Золотого Павильона. Но старик только кивнул, склонив голову, очевидно, не желая обнаруживать того обстоятельства, что он прибыл сюда как ее партнер. Что это было? Уж не был ли он слепым, этот японский музыкант; не был ли он слепцом, способным (кто знает этих японцев) сымпровизировать партию второй арфы? И она внезапно ощутила, как ее охватывает приступ непонятной тревоги; усилием воли она сумела ее подавить. Приложив два пальца к губам, она извинилась за свое вторжение – и не найдется ли у них сигареты? Ей и на самом деле страшно захотелось покурить. Кто-то из подростков понял ее, и она, усвоив понравившийся ей местный обычай, заменивший привычное ей «thank you», не выпуская сигареты изо рта, грациозно поклонилась всему сборищу, как если бы она была солисткой, благодарившей зрителей или слушателей за бурные аплодисменты. А затем двинулась обратно, все еще ощущая запах грубого табака, напоминавшего ей об Ури.

Комната была тиха, но храпевшая всю ночь бабуля проснулась и, включив маленькую прикроватную лампочку, ожидала ее, желая извиниться перед соседкой. Если сказать честно, то она, пожалуй, не ожидала, что ее храп испугает израильтянку, вынудив ее к бегству, что могло быть объяснено только ее привычкой длительное время находиться по ночам в одиночестве. Вот почему она не вернулась обратно к себе в постель, а дождалась, пока это не проделала Нóга. Во искупление своей вины она предложила израильтянке «сверхзамечательную» снотворную таблетку, от которой, по ее словам, человек продолжал спать, даже если жилище его уже было охвачено пламенем пожара. Что она предпочитает принять – целую таблетку или половинку?