Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Экскурсоводом, обслуживавшим эту группу, была маленькая и скромная японка, говорившая по-голландски с таким акцентом, что Нóга понимала ее с большим трудом. И тем не менее, что-то в ней было безыскусно-притягательное, ибо за скромностью маленькой японки Нóга угадывала свойственную и ей самой тягу к совершенно новой для нее культуре, в отличие от встречавшихся ей по жизни экскурсоводов, почти всегда путавших имена и даты. Эта – не путала и не перевирала.

Для того чтобы как можно лучше разбирать этот японский вариант голландского, Нóга протиснулась поближе к тоненькой женщине, выглядевшей студенткой, экстерном изучавшей сразу несколько языков. В краткий момент затишья, в то время как большинство ее группы решило побродить вокруг озера, Нóга обратилась к маленькой японке с вопросом, который возник у нее в голове только сейчас, при более внимательном взгляде на храм:

– Какую религию исповедуют жители Японии?

– Религию? – Маленькая женщина улыбнулась и с интересом посмотрела на экскурсантку, задавшую такой нелепый вопрос.

– Боюсь, мой ответ вас удивит. Согласно проведенному недавно социологическому опросу, семьдесят пять процентов жителей Японии не относят себя к людям религиозным. Может быть, вас это удивит, но до середины девятнадцатого столетия в японском словаре не существовало такого понятия, как религия.

– Семьдесят пять процентов? – израильтянка была поражена. – Так много?

– Да. Потому что в случае, когда японец определял себя как человека религиозного, он имел в виду просто, что принадлежит к одной из религиозных сект, что в свою очередь могло означать членство его в какой-нибудь организации единомышленников, например объединении христиан. Таким образом, когда семьдесят пять процентов определяли себя нерелигиозными, это прежде всего означало, что они не относят себя персонально ни к одной из определенных сект, поскольку восемьдесят пять процентов идентифицируют себя последователями буддизма.

– Восемьдесят пять процентов буддистов?

– А девяносто пять процентов верят в Синто.

– Как такое может быть? – сбитая с толку, вскричала Нóга. – Это же две совершенно различные религии.

– Разумеется, они отличны друг от друга. Церемонии Синто соединяют человека с древними богами, с духом Кати, который должен быть явлен и умиротворен, особенно во время появления на свет младенца или во время бракосочетания, в то время как буддизм, который универсален, а не принадлежит единственно японцам, тоже олицетворяет воссоединение, только не с жизнью, а со смертью, поэтому человек, покидающий этот мир, получает буддистское имя.

– Умерший получает буддийское имя? – встревоженно спросила арфистка.

– Да… Когда погребальные ритуалы свершаются по правилам буддизма.

– И что все это означает?

– Означает то, что японец получает воздаяние и заслуженное при его жизни уважение в одном и том же храме, добавляя к первым двум ритуалам третий и не впадая при этом в противоречие. Мы, таким образом, являемся политеистами, – завершила свою лекцию крошечная женщина-экскурсовод, ничуть, казалось, не обеспокоенная исчезновением, кроме оставшейся около нее единственной слушательницы Нóги, своей туристической группы. – Мы открыты в этом мире любой из множества религий, любым верованиям, почему и оказывается, что в Японии не принято никого спрашивать о его религии – это касается всецело самого человека. Его – и никого более. После Второй мировой войны победители принудили нас к полному отделению религии от государства, и таким образом все проявления религиозного фанатизма были вырваны с корнем. Сейчас японцы сохраняют верность только своему императору. Для них этого вполне достаточно.

– И для вас – достаточно тоже? – спросила Нóга. Таинственная улыбка тронула губы маленького гида.

– Для меня – тоже, – мягко подтвердила она. – Почему бы и нет?

– Это хорошо, – заключила, соглашаясь, Нóга.

Остатки группы давно уже исчезли из вида, оставив их наедине. Воздух был свеж, свет мягок, и все вокруг наполнено было каким-то достоинством. Этот храм… деревья… озеро. Эта тишина. Кучка туристов, не имевших к оркестру никакого отношения, лениво плелась за ними следом. А две женщины шествовали бок о бок, и Нóга поняла вдруг, что совершенно не в состоянии определить возраст своей собеседницы.

– Я не голландка, я еврейка из Израиля, израильтянка, – призналась она, – поэтому то, что вы рассказали мне о религиозной путанице, похожей на тотальный хаос, царящий в умах ваших соотечественников, весьма показательно.

– Это не хаос, – возразила женщина-гид, отвергая подобное определение с раздражением, которое она и не старалась скрыть. – Это терпимость. Более того – это свобода.

– Разумеется. Бесспорно. Это терпимость и это свобода, – поспешила Нóга исправить впечатление от сказанного ею, но не удержалась, чтобы не добавить с лукавой улыбкой, – если только это не вызвано просто уважением к вашему императору.

Маленький экскурсовод покачала головой, подавляя, похоже, свой гнев, но ничего не ответила.

– Поскольку если взять нас, – не унималась Нóга с несвойственной ей решительностью, перейдя при этом на английский, – другими словами, в Израиле существует всего одна религия, которую, увы, каждый трактует по-своему.

Женщина-гид вежливо улыбалась, но ясно было, что единственным ее желанием было как можно скорее отделаться от Нóги. А Нóга почувствовала вдруг необъяснимое ей самой желание рассказать этой японке о себе.

– Знаете… – начала она, – знаете… я ведь арфистка. Но в Израиле работы мне не нашлось… вот я и путешествую по миру с этим оркестром.

Они подошли к павильону, возле которого собрались остальные оркестранты. Войти внутрь им не удалось, поскольку там набилось уже более чем достаточно народа – и туристов, и просто посетителей; пропускали в храм только очень немногих. Неподалеку, на невысоком пригорке, стояли, дожидаясь их, представители администрации оркестра в сопровождении местных охранников, и Нóге показалось, что они ждут именно ее. И в самом деле – резким движением руки маэстро подозвал ее, и выражение его лица заставляло заподозрить, что он готов сообщить некую добрую весть.

Среди этой группы, чуть поодаль, стоял миниатюрный, очень невысокий и безусловно старый японец с седыми, заплетенными в косичку волосами, в длинном сером халате и башмаках на деревянных подошвах. На спине его красовалась синяя подушка, напоминавшая такие же, какие Нóга уже успела отметить у традиционно одетых женщин.

– Ну так вот, – произнес Деннис ван Цволь, указуя перстом на старого японца, который низко поклонился арфистке, – мы говорили вам, милая моя Венера, чтобы вы не дергались, и мы были правы. Завтра на концерте у вас будет партнер, репутация которого опережает его самого. Это арфист высочайшего класса, прошедший солдатом последнюю мировую войну и с тех пор уже много лет занимавший первую позицию в симфоническом оркестре Киото наряду с преподаванием в консерватории Токио. Несколько лет тому назад он вернулся сюда, чтобы закончить свой жизненный путь там, где он появился на свет, рядом со своей семьей. Это – та самая местность, которая была разрушена больше других во время последнего цунами…