Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Сад меж тем производил на покупателей плохое впечатление. Сын давно уже не прикасался к лопате. Поэтому мне самому пришлось достать садовый инструмент и выполоть наиболее буйные побеги, которыми я завалил потом лужи.

Прощальный прием на работе в мою честь. Все служащие собрались для этого за час до окончания работы. Пирожные стояли на столе, бокалы были наполнены. Меня превозносили сверх всякой меры. Более того – кое у кого в глазах я увидел слезы. Ни один из выступавших ни словом не обмолвился о моих стихах, как бы щадя мои чувства. И, наконец, заключительный момент – подарок. Картина. Масло. Хмурое море…

Я начал укладывать вещи. Массу сомнений вызвал книжный шкаф. Что взять из него, что оставить? Я послал все необходимые документы, касающиеся моего сына, одному из зятьев. Я обращал его внимание на необходимость безотлагательных действий. В конце концов договорились встретиться в маленьком кафе, в городе. Усевшись вокруг небольшого столика, они выложили свои карты. Они предприняли необходимые усилия, и вот итог: на окраине Иерусалима они нашли старого и опытного специалиста, мастера переплетных работ, который согласился взять себе подмастерье. Он будет обеспечен едой и жильем. У этого человека должен был быть сын такого же возраста, но он умер от какой-то болезни. Может быть, поэтому им было выдвинуто единственное условие: случись мальчику заболеть – он должен будет вернуться обратно. Что? Ну, например, если с ним случится припадок или что-нибудь в этом роде. На этот счет переплетчик был непреклонен – за больным они ухаживать не хотели.

А потому мои зятья провели дальнейшую работу и отыскали пожилую женщину, жившую неподалеку от переплетчика: она согласна была взять заболевшего к себе. Разумеется, за дополнительное вознаграждение. Вот так. Теперь все. Мне нужно только подписать договор – там и там.

И они вытащили бумаги.

Я подписал, не глядя. Но пока я делал это, во мне поднимался гнев.

– Поскольку вы предусмотрели даже его припадки и его болезнь, вам не о чем больше беспокоиться. Вы… вы ведь знаете, что он не такой… Он… почти нормальный ребенок. Я говорил вам об этом… сотни раз. Но вы не захотели понять. Ладно. Будь по-вашему.

Мои зятья собрали все документы, за исключением экземпляра, предназначавшегося мне, затем жадно допили остатки кофе и дружелюбно улыбнулись:

– Ну вот, а вы беспокоились, что он останется без присмотра…

Днем позже мне еще раз пришлось ставить свою подпись – на этот раз, чтобы передать дом в руки наконец-то нашедшегося покупателя. Когда все формальности были завершены и все слова произнесены, я получил за него вполне достаточную сумму: за дом, или даже точнее за землю, поскольку сам дом был предназначен на снос.

Стоимость мебели тоже была включена в цену. Трое рабочих, появившихся однажды вечером, начали освобождать дом. Они выбросили из него все, кроме двух матрасов. Они забрали даже письменный стол, несмотря на то, что мой сын сидел за ним и писал. Он был оскорблен. Он бродил по дому, листки, белея, трепетали у него в руках. Некоторые из них оказались на полу, и, прежде чем он заметил это, один из рабочих уже обернул ими лампочку, чтобы умерить свет. Он бросился на него и чуть не выбил ему все зубы.

Мне пришло в голову, что сумерки – это время, когда ему приходится преодолевать состояние глубокого оцепенения.

Мой бумажник распирало от денег. Я получил за дом и все остальное не более четверти истинной цены, но и этих денег хватало с избытком. Мне хотелось продать все, что можно, а то, что невозможно было продать, я раздаривал. Я навязывал своим друзьям массу книг. Если бы мой сын был менее занят, он вполне мог бы продать своему знакомому уличному торговцу многое из того, что я выбрасывал.

Пришлось также навести порядок в подвале и вытащить оттуда всякое старье, метлы, еще книги, а также рукописи – и мои собственные, и чужие, все эти поэтические выдумки, мелочи, пустяки, оставшиеся от былых времен. Тучи пыли висели и оседали на подвальных ступенях в течение всех этих трех дней.

В кафе я сказал своим друзьям:

– Теперь вы имеете представление о том, как человек избавляется от своих цепей.

Кроме всего прочего, я стал регулярно наведываться в крошечную гавань этого огромного города, чтобы подогреть свою решимость к путешествиям. Закутавшись в пальто и с зонтиком в руках, я бродил среди кранов, покрытых ржавчиной и солью, пытаясь завязать разговор с матросами. Я также должен был решить, куда мне отправляться. Сначала я выбрал Европу, затем стал подумывать о греческих островах. Более того, я вступил в переговоры с капитаном одного турецкого судна, отправлявшегося к Босфору, но тут неожиданно подвернулась возможность по смехотворной цене приобрести билет на сухогруз, курсировавший между страной и Кипром. И я отправился на него и водрузил свою трость в углу своей будущей каюты. Это путешествие должно было оказаться чем-то вроде прелюдии. Затем я двинусь дальше – все дальше и дальше.

Мой сын тем временем писал – непрерывно, без остановки, как бы в молитвенном экстазе. Его бумаги устилали подоконник, который заменял ему теперь письменный стол; рядом с бумагами лежал неизменный словарь, который он спас от уничтожения.

Когда я смотрел на него, меня не оставляла одна, вдруг поразившая мысль: таков, каким он был сейчас, он вполне уже мог спать с женщинами. И, кто знает, может быть, уже и спал. Он еще не вполне осознавал факт близящегося моего отъезда, моего предстоящего и неминуемого исчезновения. Он был занят своими собственными делами, от которых его почти невозможно было оторвать – для того, например, чтобы он сопровождал меня в Иерусалим, где мне предстояла встреча со старым переплетных дел мастером.

То был приятный зимний день, облачный, но без дождя. В Иерусалиме мы нашли переплетчика, ожидавшего нас на автобусной остановке в заброшенном товарном фургоне; непереплетенные книги ерзали у него за спиной. Он повел нас на окраину по косогору, ведущему в узкую треугольную лощину неподалеку от границы, затем жестом пригласил в дом. В полной тишине мы вошли внутрь, и в той же тишине ожидала нас там жена переплетчика. И мы сели за стол, на котором уже стояли чашки для чая и пирожные.

Они мне понравились оба. Мальчика они приняли со всем возможным вниманием. Трудно сказать, насколько они были рады ему на самом деле, но было видно невооруженным глазом, что готовы они были к худшему. Медленно, очень медленно и постепенно потек между нами ручеек разговора. К моему глубочайшему изумлению оказалось, что переплетчику было знакомо мое имя; более того, он был уверен, что кое-что он даже читал (хотя и полагал, что я пишу прозу). Но это было и неудивительно, поскольку речь шла о временах весьма отдаленных – лет этак двадцать назад.