Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Признаться, я был весьма польщен.

За окном завывал ветер. Самовар (именно так) мурлыкал на столе. Во дворе у переплетчика рос огромный тополь, еще более старый, чем наш; этот был весь изогнут и сучковат. Зимний закат угасал за окном, примешивая к серому огненные тона, признак близкой границы. Он сидел неподвижно возле меня, сильно повзрослевший подросток, перед ним остывала нетронутая чашка чая и пирожное, к которому он даже не притронулся. Он сидел сгорбившись, устремив взор на темнеющее окно, не слыша, не замечая ни нас, ни наших разговоров. Внезапно он достал из кармана лист бумаги, испещренный строчками, положил его перед собой и медленно вывел на нем какое-то слово. Затем убрал все обратно.

Наш разговор прервался. Переплетчик и его жена воззрились на него с изумлением.

Я сказал с кривой улыбкой:

– Он пишет.

Они не поняли.

– Он поэт.

Как раз в эту минуту за окном хлынул дождь – и зарница осветила комнату. Он сидел у окна, и волосы его пламенели.

Они глядели на меня со все возрастающим недоверием. А он, удерживая в руке прыгающее перо, смотрел поверх наших голов задумчивым взглядом.

Я сказал переплетчику.

– Он готовит сейчас книгу своих стихотворений. Вы сможете переплести ее, верно?

Переплетчик выглядел совершенно растерянным. Я, должно быть, подшучиваю над ним? Наконец недоверчивая улыбка тронула его губы.

– Да, конечно. Он пишет стихи. А мы переплетем эту книгу. Мы сделаем это вместе с ним, верно?

Продолжая игру, я сказал:

– Бесплатно, да?

– Бесплатно.

Я поднялся.

– Ну, вот и договорились. Ты слышал?

Но он не слышал.

(Когда мы выходили, переплетчик и его жена затащили меня в угол и шепотом напомнили, что если он заболеет… ну, припадок… словом, они не хотят. Я никак на это не отреагировал.)

И мы ушли. Переплетчик не мог подбросить нас до автостанции, так как фары на его старенькой машине были не в порядке. Поэтому, распрощавшись с ним и его женой, мы пошли вдоль дороги под беззвучной изморосью, сочившейся с неба. Он был в оцепенении и шагал, как заведенный, шаркая по асфальту ногами. Так мы добрались до автостанции и остановились у железной ограды под навесом. Вокруг нас повсюду высились строящиеся дома, голые скалы, бурая земля – нечто среднее между городом и пустыней. Иерусалим в его наихудшем виде, всегда в процессе строительства. Но как бы много в нем ни строили, он всегда поражает своей незавершенностью.

Я повернулся к нему, и слова, которые я произнес, звучали чисто и ясно.

– Переплетчик и его жена – очень хорошие люди. Но тебе придется найти к ним подход.

Он промолчал. Какой-то запоздалый велосипедист, проезжавший мимо, осветил фонарем его лицо, и снова все потонуло во мгле.

Темнота была повсюду, только строящиеся дома были чуть подсвечены. Мы стояли под навесом, рядом, совершенно одинокие. Внезапно я сказал:

– Я видел эту страницу… там были стихи, Видишь, я тебе совсем не нужен. Ты и так можешь писать, сам.

Он поднял на меня глаза, но не произнес ни слова. Я придвинулся к нему вплотную.

– Покажи мне стихотворение.

– Нет.

– Почему?

– Ты порвешь его.

– Ну что ты… что ты. И не подумаю. – И я протянул к нему руку за листком. Но он отшатнулся от меня. Я подумал было забрать его силой, но он, словно защищаясь, поднял руки. Я думаю, он мог меня даже ударить.

Снова кто-то проехал на велосипеде. Издалека донесся рев приближающегося автобуса.

Его стихотворение было закончено.

Я этого не знал.

Это было три дня назад.

Это время года всегда ужасно. На окнах изморось или туман. Такой зимы, как эта, я не могу припомнить. Непроходящий свинцовый цвет, днем и ночью, и чем дальше, тем больше. А кто это там виден в зеркале? Это я. Весь в морщинах, словно валун, лишь глаза еще живы, блестящие, поразительно молодые.

Я уже полностью готов к отъезду. Один рейс я уже пропустил, теперь я жду следующего. Остается только распихать вещи по сумкам, сложить все эти полотенца, прихватить деньги – и можно трогаться. Мы валяемся здесь на матрасах уже целых две недели, и новый владелец дома ежедневно приходит и смотрит, здесь ли мы еще. Его терпение на исходе. Он появляется, как само отчаяние, он ждет не дождется, когда мы уберемся. Он дошел до того, что вчера пригрозил мне судебным иском. Он вложил в этот дом все до копейки, это была его мечта.

Он прав. Тянуть больше нельзя. Парня надо отослать в Иерусалим к старому переплетчику, который ждет его в своем доме возле границы. Да, нечего больше тянуть. Потому еще, что парень снова стал исчезать по ночам. Он перестал писать. Вчера я ждал его до глубокой ночи, но так и не дождался; он пришел под самое утро, и я проснулся от его шагов.

Дверь балкона скрипит. Пол влажен, на нем полно листьев и веток – свидетельств недавней бури. Холодное безрадостное небо. Бесшумный мелкий дождь и первый свет. Этот огромный и так хорошо знакомый мне мир окружает меня вместе с моросящим в тишине дождем. Листья на деревьях едва трепещут.

Исчезло ли во мне желание писать стихи? Буду ли я писать когда-либо еще? Но что здесь осталось такого, о чем я не написал бы? О чем еще не сказал? Я говорю себе, я повторяю – все это обман, мираж. Даже тополь доживает последние дни, его кора повисла лохмотьями. Сад поблек, камни поросли мхом.

Хорошо бы превратиться в стрелу, медленно уходящую в небо. Хорошо бы развалиться на перистом облаке и лежать так, навзничь, спиной к земле, обратив лицо к неизменной синеве.

Отставной поэт на пенсии – вот кто я. Вокруг – стена ливня, он заставляет меня вернуться в дом. Мертвая тишина царит кругом, ее нарушает едва уловимое похрапывание. Я иду к его комнате, волоча за собой пижаму. Моя тень тяжело застывает возле закрытой двери.

Он, как и я, спит на матрасе. У изголовья горит ночник. Он все так же не в состоянии уснуть без этого постоянного света. Наружный свет, пробиваясь сквозь закрытые ставни, рисует на полу тусклые квадратики.

В полной тишине я смотрю на него, спящего у моих ног. Затем я поворачиваюсь, чтобы уйти, и только здесь замечаю газетный лист, валяющийся на полу возле матраса. Безотчетный ужас охватывает меня. Нагнувшись, я собираю разбросанные страницы. Они еще влажные, свежая типографская краска пачкает руки. Я подхожу к окну, откуда льется слабый утренний свет.

Это было приложение к одной из наглых бульварных газеток. Дата была сегодняшней – того дня, который едва наступил. Холодеющими пальцами я полистал страницы. В углу одной из них я обнаружил стихи – безумные, лишенные всякой рифмы и ритма: бессмысленно обрубленные строки, повторы, ставящие здравый смысл в тупик, произвольная пунктуация…

Внезапно тишина стала еще глубже. Я больше не слышал его дыхания. Он открыл глаза – они еще были красны от сна. Его руки нащупывали очки возле матраса; надев их, он посмотрел на меня – на меня, все так же стоявшего возле окна. И мягкая, трогательная улыбка, чуть-чуть печальная, осветила его лицо.