Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Один из конвоиров, согнувшись почтительно, метнулся к центру дастархана и шепнул что-то председателю торжества. Тот мотнул рукой, и Деева повели на свет, пред очи собравшихся.

Когда-то во дворе были вырыты фонтаны, теперь от них остались только неглубокие воронки со следами лазурной смальты. Одна такая голубела аккурат напротив помоста. В нее-то конвоир и ткнул стволом. Не понимая, что от него хотят, Деев слегка замешкался и второй тычок получил уже в спину. Туда? Шагнул вниз.

Оказался на дне сухого фонтана и утонул по щиколотку в песке, гнилых огрызках и рыбьих костях. С одной стороны удивленно смотрели на него участники застолья, с другой — ружья конвоиров.

Деев распрямился — лицо достигло уровня полосатой циновки. Заглянуть в тарелки ужинавших он не мог, а вот рассмотреть их самих — вполне: располагались недалеко, в паре саженей. Только высоковато чуток.

Зубы у всех были крепкие, как на подбор. Белые, серые, желтые — клыкастые улыбки щерились отовсюду, еще более хищные в обрамлении темных усов и бородок. Одежда разномастная: от шерстяного халата до английского военного кителя, надетого поверх шелковой рубахи-пеструшки. Все в головных уборах, некоторые в двойных: тюбетейки поверх платков, тюрбаны, фески. Все видные, крупные, могучие: едва на помосте помещаются и друг друга на землю не спихивают. Рокочут по-своему, хохочут и на предводителя с вопросом поглядывают: что, мол, это за чудак в бассейне?

А предводитель не смеется. Этот — из тех, кто смеется мало. У него взгляд чугунный и губы сомкнуты, как запаяны. Халат самый скромный, лицо тощее, бороденка жидкая — а сотоварищи на него глаза поднять боятся: поворачиваясь в его сторону, смиряют зычные голоса и взгляды почтительно в циновку утыкают. Этот единственный не ликует со всеми — устал от чувств, уже давно. Лет ему не больше сорока, а смотрит бесстрастно, как аксакал.

Послышалось, или остальные называют его Буре-бек? Нет, не послышалось.

Он берет с тарелки что-то и бросает в фонтан. К башмакам Деева падает баранья лопатка, почти обглоданная. “У-у-у-у!” — гудят сотрапезники. Так вот для чего нам нужен шут! Уже хватают со стола недогрызенные ребра и позвонки, уже замахиваются, но бек роняет что-то коротко, и мужчины послушно кладут кости обратно.

Надо просто смотреть в сторону — не под ноги, откуда жирно пахнет едой, не вверх, как верующие в минуту страха, и не в лицо беку-издевателю, — надо смотреть в сторону, это разумнее всего и позволит продержаться дольше. А Деев смотрит — в лицо.

В глазах бека — выцветших глазах старика на гладком еще лице нестарого мужчины — нет радости, какая бывает у низких людей в момент чужого унижения, а только равнодушие и тоска. Не для своего удовольствия затеял он эту игру, а для удовольствия других — и потому доведет до конца.

Снова кидает в фонтан — уже не кость, а чистое мясо.

Деев не видит кусок, что шлепнулся ему прямиком на ногу и сползает сейчас по ботинку, оставляя жирный след, а только чувствует запах — свежая, хорошо проваренная с травами баранина.

И еще один кусок летит в Деева — уже не под ноги, а в грудь.

И еще один — в лицо.

Больше всего хочется поднять этот шмат и запулить обратно. Но будет это, пожалуй, последнее, что Деев сделает в жизни. А ему нужно — спасти детей.

— Если встречу тебя в бою — убью, — говорит Деев отчетливо, утирая с лица жирные разводы.

Говорит негромко, и за гомоном других голосов его слова слышны едва ли.

Ан нет, слышны — обнаружив, что шут подал голос, басмачи балабонят восторженно: экий выискался! Квакают и каркают на все лады, перекрикиваются, шлепая друг друга мясистыми пятернями по плечам. Делают ставки?

От костров подтягиваются зрители — посмотреть на представление изблизи. Толпятся на земляном краю фонтана рядом с конвойными, тарахтят на своем языке.

Деев поднимает ладонь — высоко поднимает, а все равно как из погреба к зрителям тянется, — и на мгновение гвалт стихает изумленно.

— Но сегодня я не воин, — продолжает в тишине. — Сегодня я везу пять сотен сирот в Са…

Не дослушав, зрители галдят вновь.

И бек не слушает. Подманив пальцем юнца на подхвате, распоряжается о чем-то, и тот кивает усердно, едва голова с шеи не падает.

Один из тринадцати, в шерстяном кафтане на персидский лад и клетчатом тюрбане, кричит зычно в собравшуюся толпу — и та отвечает ему дружным ревом. Как стая птиц перекликается в воздухе. Или гудят духовые в оркестре. Но — о чем гудят?

Все, что остается Дееву, это продолжать говорить, надеясь, что хитрый бек только делает отрешенное лицо, а на деле понимает по-русски хоть малость. И вникает — хотя бы чуть-чуть. И Деев торопится, говорит, пока не внесли по приказу начальника бочку соляной кислоты или еще какую гадость, чтобы усмирить болтливого пленника:

— Сироты эти умирают от голода. Половина их мусульмане, как и ты. Можешь им рубахи задрать и на концы обрезанные полюбоваться. Еще половина такие же крестьяне, как и…

Снова радостный рев: бек вытирает о полотенце руки, жирные после мяса, а полотенце-то — и не полотенце вовсе, а красное знамя!

— Еще половина такие же крестьяне, как и твои дехкане. А многие говорят на языке, похожем на твой. Их всех родили женщи…

Брезгливо смяв полотнище, Буре-бек бросает его перед собой. Остальные тянутся к знамени, едва на куски не рвут, — вытирают руки, самые догадливые сморкаются; возня, хохот, ликование.

— Их всех родили женщины, такие же, как твои жены. А лет этим детям столько…

Истерзанное знамя летит в фонтан, к недоеденному мясу и недоглоданным костям.

Не смотреть на поруганный флаг! Продолжать говорить!

— А лет этим детям столько, что все они могли бы быть твоими детьми.

Чего же хочет от него издеватель? Какая роль отведена Дееву в этом первобытном театре? Очевидно, роль без слов.

За дастарханом балагурят, возбужденные расправой над знаменем. И еще один из тринадцати, в черном турецком кафтане и желтой чалме, вздымает руки и кричит что-то воинственное — и толпа опять отзывается, опять ревом.

Уж не удачный ли бой сегодня отмечают? И не в нем ли добыто это знамя?

— Я долго думал и все понял, — настойчиво долдонит из ямы Деев, словно безумец, что сам с собой разговаривает. — Мы сбились с пути где-то в районе Арыси, ушли не на ту ветку. Ты же знаешь наверняка, где мы ошиблись, Буре-бек, твои янычары уже доложили. И про то, что взять у нас нечего, тоже знаешь. Ты ничего не сможешь взять, Буре-бек. Ты можешь только дать. Дай же! Последние годы ты отнимал жизни, и много. А теперь можешь жизнь подарить. Спасти…

Но все уже вновь тонет в ликующем гуле: по короткому знаку бека прежний юнец выводит к дастархану большого пса. А надета на пса рубаха советского бойца, с красными нашивками у во́рота и красной же звездой на рукаве. А на башке у пса фуражка с такой же звездой, веревкой потуже примотана, чтобы не падала. И даже тощее пузо обернуто несколько раз ремнем с пряжкой — одет по форме, только галифе с ботинками не хватает. Озирается пес на гогочущих людей, бьет лохматым хвостом и радуется всеобщей буйной радости.