Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Спасти сироту — богоугодное дело. Спасти пять сотен сирот — это пять сотен богоугодных дел. Когда еще тебе выпадет такой случай, Буре-бек?

Устав от непривычного снаряжения, пес садится на задние лапы, передними пытается содрать фуражку с кудлатой башки.

— Хо-о-о-о! — воют от смеха басмачи.

А бек швыряет собаке мясо — не в морду, а подальше, к борту фонтана. Хапнув подачку едва не на лету, пес чует и еще мясо — под ногами у Деева. Прыгает к нему и принимается жадно глотать извалянные в пыли куски.

Деев отступает назад — и тотчас щелкают курки наставленных в спину винтовок: не двигаться! Деевские башмаки, и галифе, и бушлат, и лицо — все перемазано бараньим жиром, и вот уже голодная псина тычется ему и в башмаки, и в галифе, ведет носом по бушлату и, встав на задние лапы, а передние положив Дееву на плечи, теплым языком вылизывает щеки.

— Спасти детей легко, я все продумал. — Деев отворачивается от горячего собачьего дыхания, но оно везде. — Нужно приказать твоим людям переложить рельсы — выложить петлей до обратного соединения с веткой. — И слюна собачья уже везде, забила ноздри и залила губы, слепила ресницы. — Для твоих янычар день работы, не больше.

Похоже, слышит его только пес.

Сидящие за дастарханом изнемогают — уже не хохочут, а стонут надрывно и лупят ладонями о циновку, опрокидывая тарелки. Зрители тоже корчатся беззвучным смехом, хватаются друг за друга, чтобы не свалиться от веселья. Конвоиры целятся в узника, но едва удерживают оружие — стволы и животы ходят ходуном.

Облизав Деева, пес обнаруживает у деевских ног баранью лопатку и хочет уже уволочь, но — выстрел! — падает наземь. Короткая конвульсия. Простреленная светлая фуражка набухает кровью.

Буре-бек откладывает револьвер.

На той стороне двора в загоне ржут и поднимаются на дыбы кони. Блеют бараны в закутке.

Песье тело последний раз дергает лапами и замирает под армейской рубахой.

Смолкнувшие сотрапезники оправляются и подбирают рассыпанную по скатерти еду. Храбрецы, что осмелились подобраться ближе к начальственному пиру, ретируются торопливо к своим кострам.

На Деева уже никто не смотрит — похоже, представление окончено. Или та его часть, где шуту была отведена роль.

И тут из пустыни налетает внезапный шквал ветра, трется, густо замешанный с песком, о пролом в углу караван-сарая, наполняет пустые комнаты и воет в каждой — здание вздыхает на многие голоса. Дырявая мечеть свистит флейтой. Огни факелов и костры вытягиваются в тонкие языки, исходя дымом. Еще миг — и шквал стихает.

Деев вдруг понимает, что наступила ночь, — давно стемнело и давно происходящее видится в неровном свете пылающей нефти и пакли.

И теперь, в этот серьезный и темный час, наступает время для самой главной партии. Буре-бек поднимается на ноги и обозревает своих бойцов, суровым взглядом требуя внимания. Бойцы смирнеют и тянут к командиру шеи, кто-то успокаивающе оглаживает напуганных коней… Наконец, довольный наступившей тишиной, бек призывно вскрикивает.

Из-под черной арки позади дастархана появляются трое — уже знакомый юнец и еще двое, почти мальчишки. Каждый несет на плече большой поднос с высокими краями. На каждом подносе что-то высится. Арбуз? Человеческая голова.

Три головы в остроконечных войлочных шлемах со звездами выплывают из темноты и медленно приземляются на дастархан.

Выждав минуту и дав своей орде разглядеть принесенное, Буре-бек начинает говорить. Голос его негромок, но, отражаясь от стен, слышен хорошо и у дальних костров. Глаза по-прежнему холодны, но блестят в свете факелов — и кажутся страстны. Жесты скупы, но, повторенные черными тенями, кажутся размашисты. На пояснице повязан войлочный платок — видимо, от прострела. И эта немужественная деталь — полное равнодушие к чужому мнению — придает его фигуре больше значительности, чем все богатые халаты его сотрапезников.

Буре-бек говорит.

Деев смотрит на три мертвые головы, что стоят на подносах вровень с его головой, близко. А те глядят на него. Деев смотрит безотрывно и никак не умеет понять: это — как?

Нет, понять это — невозможно. И понять чужую речь, стрекочущую над головой, — невозможно. Понять этих людей — нельзя.

Закончив речь, бек утыкает в небо сухонький палец и вопрошает о чем-то призывно.

— Ы! — отвечают утвердительно бойцы — хором, как один.

И еще один вопрос.

— Ы!

И еще.

— Ы!

Затем тишина.

Медленно Деев переводит взгляд на то место, где стоял Буре-бек.

Того уже нет — ушел.

Убьют или нет? Деев думал об этом всю ночь, сидя на ступенях подвала.

Хотел бы бек — пристрелил бы вместе с собакой. Да и тратить на пленника еду-питье не стал бы. И старуху — служанку? кормилицу? мать? — гонять не стал бы. И охранника к двери приставлять.

Значит, нужен ему Деев для чего-то. А для чего? Заложник из него никудышный — не стоит Деева жизнь ни гроша. Вся его сила и ценность — револьвер и мандат — из кармана вытащены. Властью не облечен. Знаниями ценными не обладает. Покровителей не имеет. Ноль Деев, пустышка без веса.

Почему же вчера бек не дал сотоварищам поглумиться над ним? Сам кости в Деева швырял — соратникам своим не разрешил. Сам пса убил, головы на подносах приказал вынести — а про Деева словно позабыл? Значит, нужен беку Деев — хоть и не понимает он в здешних языках ни бельмеса, хоть и слабый после пустыни, еле ногами перебирает — а нужен очень. Так нужен, что кормит его старуха крепким бульоном с мясом и густой крупой.

Нет, не убьют.

Вчерашний пес, должно быть, тоже так думал, когда баранину духмяную жрал…

Утром пришли те самые, в лисьих шапках. Долго трындели и сердились, поводя ружьями, пока Деев не сообразил: требуют на выход, и вместе с мальчишкой. Нащупал в темноте мелкое тельце, горячее уже который день, и понес на улицу.

Да, это был Загрейка. Но не тот, почти родной уже Загрейка, кого Деев знал и укачивал по ночам, а уродливый слепок со знакомого тела: шея вздута и пошла багровыми пятнами; руки-ноги, наоборот, отощали так, что впору за лежачего принять. Но главное — лицо. Не лицо, а яйцо всмятку: нос, губы, брови — все пучится, оплывает лиловым тестом, а вместо глаз — шматы сохлой крови.

Кто тебя так, мальчик?

Потому и бьешься в лихорадке столько дней, что организм твой крошечный с увечьем справиться не может. И нужен тебе не темный подвал и не бабкин черный отвар, а фельдшер Буг, самый настоящий и самый лучший из всех докторов, с самым большим на свете сердцем.

Деев нес искалеченное дитя и чувствовал, как горячими волнами поднимается в нем гнев. И бессилие: ни узнать виновника, ни наказать — невозможно. Смотрел угрюмо на конвойных: уж не вы ли постарались? Не ваши сотоварищи? Те и сами косились настороженно, озадаченные видом ребенка, которого будто с поля боя принесли.